— Изволит с актрисками в карты играть.

— Ну и чего здесь плохого?

— А то, что он расплачивается золотыми червонцами, они — раздеванием и поцелуями. — Вздохнула. — Тощие, глазищи намалеваны — тьфу! Чем с такими страшилами целоваться, проще в прорубь ледяную бросаться. И зовут их как-то ужасно — одна Алеся, другая — Матильда, третья и вовсе какая-то Рогнеда. Что за имена? Какие-то собачьи клички, ей-богу! Таких имен небось и в святцах не сыщешь. — В голосе горничной звучали ревность и обида.

— А твое имя?

Девица, подбоченясь, с гордостью отвечала:

— Машей зовут!

Соколов засмеялся:

— Хороша Маша, да не наша! Так в народе говорят.

Горничная приосанилась:

— Уж я не знаю, кто чего говорит, но не хуже других будем, — и выставила вперед обширные груди, прищурила глаз. — А вы надолго?

— Верно, останусь на ночь, коли твой барин не выгонит.

— Чего выгонять? Место у нас обширное. Оставайтесь!

Из приоткрытых дверей гостиной раздавались оживленные женские голоса, хохот и вальяжный голос Рошковского:

— Так не годится! Матильда, извольте расплачиваться! А то зачем же играть садились?

Приятный голос отвечал:

— Я и так уж проигралась… Не просите, песцовую горжетку не сниму. Это подарок великого князя Михаила Александровича. И потом, должна же дама хоть чем-то прикрывать свое прекрасное тело?..

Соколов вошел в гостиную, и пред ним предстала картина вполне в духе восточного гарема. В углу горел электрический светильник — нимфа из золоченой бронзы на могучем малахитовом плато. Всю торцовую стену занимал обитый зеленым шелком турецкий диван со спинкой из черного дерева. При желании на нем можно было бы разместить человек двадцать. На стене висели ятаганы, кинжалы и прочие орудия убийства.

В центре, облокотившись на большую подушку, в позе падишаха восседал Рошковский. Он был в домашнем халате, из которого торчали немалого размера босые волосатые ноги. Слева и справа в томных позах возлежали девицы. На одной была лишь шляпка с вуалью. На другой одежды не было вовсе, если не считать большой песцовой горжетки, которой она прикрывала груди.

На третьей, большеглазой смуглянке, юной и хрупкой, с темными завитками на висках, не было ничего, кроме чулок и остроносых лакированных туфель.

На серебряных подносах стояли многочисленные бутылки с винами и ликерами, недопитые хрустальные бокалы, виноград, персики, дыня, шоколадные конфеты…

Та, которая была с горжеткой, первой заметила Соколова и вскрикнула, прикрыла мехом маленькие груди. Две другие с приятным удивлением в унисон протянули:

— Ой, какой роскошный мужчина…

Рошковский счастливо улыбнулся. Он поднялся с дивана во весь свой хороший рост и, чуть пошатываясь, зацепив ногой бутылку, так что темно-красная струя полилась на ковер, с распростертыми объятиями устремился гостю навстречу:

— Вот кто нам был нужен! Сам знаменитый граф Соколов. Дай тебя, граф, обнять. И поцеловать. А мы тут играем. — Повернулся к девицам: — Сударыни, во что мы играем, а? — Махнул рукой. — В общем, во что-то. Граф, садись к нам, тоже играть будешь.

Та, которая была с горжеткой, озорно засмеялась:

— Мы будем вас растлевать.

Ее лицо Соколову показалось знакомым. Он не замедлил с ответом:

— Всю жизнь мечтал растлиться с такой красавицей, — и широко, неотразимо улыбнулся.

— Аполлинарий Николаевич, ты еще не отстал от старой привычки? — спросил Рошковский.

— Какой?

— Домой вернувшись, принять ванну.

— С удовольствием!

Рошковский позвонил в колоколец.

На пороге появилась Маша, сердито буркнула:

— Чего?

Рошковский погрозил пальцем.

— Маша, ты меня не… ты веди себя тихо. Приготовь барину ванну. — К Соколову: — А сейчас прими бокал «Марго» — любимое вино Алексея Максимовича. Пусть, — указал рукой куда-то на улицу, — вихри враждебные веют над смутьянами, злобные силы их гнетут. Они стали революционерами только потому, что не хотят работать. А вот мы заработали право наслаждаться жизнью. — Повернулся к даме с горжеткой: — Матильда, доставьте графу радость, дайте своими нежными руками бокал вина.

Матильда, вся какая-то подтянутая, сильная, но вместе с тем словно невесомая, воздушная, утопая в ковре узкими ступнями и уже совершенно не стесняясь собственной наготы, тщательно пробритого лобка, стремительно подошла с бокалом к Соколову, взглянула на него сквозь густые ресницы бешеными глазами:

— Вы можете смеяться надо мной, это ваше право. Еще в те давние времена, когда вся Россия с восхищением говорила о вас, я в спальне повесила открытку с вашим портретом. Смешно, не правда ли?

Соколов ничего не ответил, лишь поцеловал ее маленькое блестящее плечо. Матильда, не обращая внимания на окружающих, продолжала исповедоваться:

— Однажды в коляске я проезжала мимо «Астории», и спутник указал мне на вас, выходившего из подъезда. Все замерло во мне, сердце затрепетало. Я готова была отдать всех поклонников за вас, единственного. И не было дня, чтобы я не думала о вас, Аполлинарий. Теперь вижу вас рядом, мне это кажется чем-то нереальным, чудным сном, и вы еще более привлекательны… — Она протянула бокал. — Пейте, граф!

Соколов поднял бокал, обвел взглядом присутствующих:

— За женскую красоту, вечно манящую и вечно таинственную! — Смакуя, медленно выпил.

Рошковский сказал:

— Граф, сегодня это все мои пациентки. Лечу их от ипохондрии. Оказывается, чем богаче и знаменитей человек, тем он более одинок и несчастен. Вот так! Особенно если это красивая женщина. Позволь представить гостей. Слева, на которой парижская шляпка с вуалью, солистка Мариинской оперы, ее зовут тоже по-опер ному — Рогнеда. Голос божественный, неповторимый!

Рогнеда подняла руку и чарующим грудным голосом пропела фразу из «Аскольдовой могилы» Верстовского:

Рошковский продолжал:

— А вот эта очаровательная юница, с кокетливыми завитками на висках, уже снимается в фильмах — Алеся Светогорская…

Девица откликнулась:

— Я артистка с Кыева. Вы у нас бували? У нас самые гарни дивчата. Я играю в театре Соловцова, что в самом конце Николаевской улицы.

Соколов спросил:

— Светогорская — имя сценическое?

— Конечно! А природное — Алеся Пшоно, но в театре Соловцова мне сказали: «Це не шибко звучно, це имя крестьянское!»

Рошковский строго погрозил пальцем: