– Там прафят службу константинопольский пастор, не фсе к ним хотят идти, многие крещены пастор римский… – вставил полутемник Карл.

Воевода Олег принялся было разъяснять Игорю, отчего одному и тому же богу молятся по-разному и с разными пастырями. Только князь не стал разбираться в подробностях.

– Вас-то, христиан, не так уж много, и бог у вас один, неужто, не помиритесь? – испытующе прищурился он.

Олег переглянулся с Карлом, тот развёл руками: мол, что остаётся делать.

– Выходит, это будет своего рода Соборная церковь, – молвил воевода, – для христиан и византийского, и римского обрядов. Только править службу в ней придётся по очереди, а сие не совсем удобно…

– Разберётесь! – решительно рубанул дланью воздух князь.

На том и сошлись. Решили поставить церковь на Подоле, близ Ратного Стана, чтобы часть служивых варягов и нурман утром и на праздники, вместо приветствия Хорсу и славословия прочим славянским богам, могли ходить на свою молитву.

– А пастор хороший у меня уже есть на примете, – молвил Олег, – Витольд, который от каких-то преследований бежал из Моравии сначала к варягам, а потом приехал с ними на Новгородчину. Вот его я и приглашу в Киев, если будет на то твоя княжеская воля.

– Ладно, пусть будет сей пастор, коли он вам, христианам, так нужен! – нетерпеливо махнул рукой Игорь, заканчивая разговор. Сам же по-княжески мыслил о том, что поредевшую дружину пополнять надобно, и лепше всего собратьями-варягами, из которых происходил и его ободритский род. Они с охотой нанимаются на службу, и воины добрые, и коли поставить им церквушку в Киеве, то для дела общего только на пользу.

Худощавый всадник неторопливо спускался в широкую долину, придерживая низкорослого хазарского коня и крепко задумавшись о своём. У огромного валуна, вздыбившегося из-под травяного полога, всадник остановился и окинул внимательным взором лежащую перед ним равнину. Конь, пользуясь остановкой, принялся срывать головки цветов и сочные верхушки доброй травы, что после прошедшего два дня тому дождика зеленела свежо и смачно.

В долине чернел почти правильный прямоугольник обработанной земли, разделённый на три части. Одна была вспахана и уже заборонована, видно, посеяны озимые рожь или пшеница; вторая только чернела вспаханными бороздами, готовящимися к весне под яровые – ячмень, просо или гречиху; а третья желтела стернёй и была покрыта кучками навоза, – готовилась под пар. Традиционное для огнищан трёхполье.

Не узрев жилища, всадник вгляделся пристальнее, и только тогда различил тонкую струйку сизоватого дыма, что поднималась оттуда, где вспаханный лан подходил к небольшой речушке у дальней межи меж полем и лесом.

– Ага, вот где ты, брат Лемеш, схоронился, – вслух проговорил всадник. Его загоревший лик озарился скупой, но тёплой улыбкой, он тронул коня.

– Откуда ты, Хорь, никак, из Киева? – крепко и радостно обнимая старого знакомца, молвил растроганный нежданной встречей огнищанин, небольшого роста, но сбитый и кряжистый, как дубовый комель.

– Напротив, в Киев путь держу. У Береста был, да вот и решил через леса напрямую проехать, места то знакомые.

– Ага, скажи лепше, что по привычке своей изведывательской не хотел, чтобы лишние очи тебя видели, да и конь у тебя хазарский, и кован на хазарский манер… – Огнищанин похлопал скакуна по чуткому боку и привычным движением согнул в колене его правую переднюю ногу, показав подкову.

– Брат Лемеш, тебе к нам в изведыватели идти надо, глаз у тебя, ого-го! – прищурился Хорь.

– А кто за меня землю пахать-раять будет? Каждый своим делом заниматься должен. Коли ворог придёт, тогда другое дело, в таком разе и огнищанин, и кожемяка, и всякий другой рукомысленник обязан в строй стать, – неспешно отвечал Лемеш, ведя старого знакомца к столу в небольшой, но с душою обустроенной землянке.

– Отчего же ты до сих пор один, брат? Хозяйство у тебя доброе, женской руки только не хватает, – спросил гость, уплетая печёного в глине карпа, который, по всему, в изобилии водился в тихой речной заводи, поросшей камышом и рогозом, что раскинулась в полусотне шагов от уютной землянки огнищанина. – У Береста вон уж трое детишек по двору бегают…

– Правда твоя, в хозяйстве непременно рядом с мужской рукой женская должна быть, кто же спорить станет, – вздохнул огнищанин, подкладывая в глиняную миску изголодавшегося гостя гороховой душистой каши. – Только нужно, чтобы по сердцу были друг другу. Я же не кочевник лихой, который какую жену украл в набеге, ту и пользует. Я – русич, и мои сердце, душа и тело должны в согласии пребывать, иначе не быть триглаву, а он, как ни крути, основа всей жизни нашей, в том числе и семейной… – Лемеш помолчал ещё, а потом заговорил снова. – Первые-то лета, как перебрался я сюда, после того как вы с Берестом, Скоморохом и Ерофеями с хазарами разделались и меня самого от смерти спасли, не мог я о жёнах даже думать. Весь в работу ушёл, да так, чтоб к закату пасть на ложе и безо всяких сновидений забыться. Я ведь даже снов боялся, оттого что дочь и жена погибшие ко мне являлись. В тех снах ещё горше было, чем в жизни, глядят они на меня, вижу, помощи просят, а я их защитить не могу! – Огнищанин скрипнул зубами и помрачнел ещё более, только косточки перстов, что крепко сжали в широкой натруженной руке горло глиняной кринки с медовым квасом, стали белыми от усилия, будто снова сжимал он рукоять топора, которым крушил тех злодеев. Хорю показалось, что ещё малость и кринка разлетится на многие осколки, пролив содержимое на стол. – Я ведь никому не сказываю, что с семьёй в самом деле случилось, всем реку, что когда уехал в Киев по делам, кочевники семью порешили, – тихо не то прошептал, не то простонал Лемеш, играя желваками и глядя куда-то перед собой.

– Столько лет минуло с того злого часа, а вижу, что не заросла рана, – молвил гость, опуская свою прокалённую жарким полуденным солнцем длань на побелевшие костяшки Лемеша, сжавшие кринку.

– Да ты ведь тоже не женат, Хорь? – Окаменевшая длань огнищанина несколько обмякла, он отвёл взгляд от неведомой точки и осторожно поставил посудину с квасом на стол.

– Да я то что, при моей службе жена в любой миг вдовою стать может, – молвил в ответ вдруг дрогнувшим голосом изведыватель, и очи его затуманились свежими ещё воспоминаниями.

В полумраке огнищанской землянки почти как наяву узрел он лик темноволосой Юлдуз и большеокого, не по возрасту рассудительного Халима. Снова ощутил жар полуденного солнца и свежее дуновение морского солёного воздуха, когда лодьи русов покидали Абаскун, а у одинокого глинобитного жилища стояли скорбные, как изваяния, бесконечно любимые люди… Хорь с трудом сглотнул комок в горле. Кто знает, может после их отчаянных и страстных ночей у Юлдуз родится дочь или сын… Его дочь или сын… А он, Хурр-Хорь даже не ведает, попадёт ли ещё когда-нибудь в ту прокалённую солнцем землю и увидит ли их…

– Твой лик будто белилами кто осветлил, – обеспокоился огнищанин. – Стряслось что-то в далёком походе?