Горечь поражения стала почти невыносимой, синие очи Игоря потемнели, как небо в час грозы, а уязвлённое самолюбие рвало и терзало душу ещё более, чем в роковой час, когда остатки его дружины выходили из неравной битвы в Итиле. Игорь прикрыл очи, чтобы справиться с накатившим отчаянием. Добре, что воевода Фарлаф идёт на другой лодье, – видеть сейчас его остановившийся взор, в котором, будто в стоячей морской воде, отражается миг гибели его сына Айка, ещё горше. Как славно всё начиналось, и какой обернулось потерей… – с болью глядя на приближающийся с каждым гребком вёсел родной град, думал Игорь. – Что теперь с той богатой добычи, что лежит в немногих уцелевших лодьях, если большая часть войска осталась на дне Великой реки и на берегу мерзкого Итиля. Мало кого из погибших удалось забрать и сжечь на погребальном костре у Переволока…

А потом, когда после выхода из Дона и Сурожского моря, недолго стояли в Корчеве, собираясь с силами, настигло новое горе. Пришла весть из Булгар-града, что Новгородская дружина почти вся уничтожена булгарами. Из трёх тысяч воинов спаслась едва десятая часть, а могучий богатырь Руяр убит в неравной битве и уже мёртвым повешен на дереве…

Когда прощались со Свентовидовым воином на переволоке, никто и подумать не мог, что хазары упредят волжских булгар о том, что будут идти новгородцы с великой добычей и малым числом.

«Ты, Игорь, попал в ловушку собственной победы. Так бывает с добрыми воинами, – сила и отвага не всегда сочетаются с мудростью». – услышал погружённый в горестные раздумья князь густой голос своего дядьки и наставника Ольга. Игорь даже вздрогнул от неожиданности, столь явственным он был.

«Князь не может прилюдно выказывать своих чувств, что бы ни случилось, – радость или беда крайняя. Князь – всегда надежда и опора, она должна быть прочной, как булат харалужный, и устойчивой, как Священный Дуб», – снова прозвучал голос Олега Вещего, заставив вспомнить, что именно этими словами дядька не раз наставлял их с Олегом-младшим. И опять пошло видение, как он, Игорь, с нетерпением ожидал возвращения конных и лодейных дружин из Царьградского похода. А сейчас Олег, наверное, с тем же нетерпением взирает на приближающиеся лодьи… Предстоящая встреча с «братом», который начнёт зудеть, как он был прав, когда высказался против похода, и лики родных, которые сейчас с надеждой вглядываются в паруса и ещё не знают о гибели своих воев… – это терзало душу крепче самой глубокой раны. Жилистые руки князя до боли сжимали лодейный брус, но Игорь того не замечал, стараясь совладать с собой.

С пустыми очами сошёл он на пристань Почайны.

Родичи выживших воинов бросились к своим мужьям, отцам и суженым и тихо плакали от радости. А среди вдов и сирот всё более разрастались глубокие и горестные рыдания. Мать Огнеяра, стоявшая с младшей дочерью в толпе взволнованных женщин, трепеща от внутренней дрожи, очами и сердцем, и всеми чувствами материнскими старалась уловить, почуять, узреть среди поредевших киевских воев двух самых дорогих мужчин – своего старшего сына и его восприемного отца Руяра. Расшитый на челе мелким речным жемчугом повойник и накинутый сверху белый женский убрус, украшенный по краю шитьём, прятали некогда золотистые, а теперь наполовину седые власы Дивооки. Искусанные от волнения уста что-то шептали, но их разобрать не могла даже прильнувшая к материнской плахте светловолосая девчушка лет пяти с огромными, как лесные озерца, очами. Вдруг зерцала очей Дивооки замутились, а сердце, на миг, остановив гулкую стукотню, снова забилось радостно и счастливо:

– Он, он! Благодарю тебя, любый, благодарю, Божедар, что сохранил нашего сына! – срываясь на радостный плач, молвила жена и крепко схватив за руку дочь, шагнула к лодьям, из которых выходили воины. Дочь растерянно глядела вокруг, не разумея, с кем это матушка беседу ведёт. Мрачный, как и у остальных воинов, лик Огнеяра засветился, когда он узрел пред собою мать и младшую сестрёнку. Он подхватил малышку шуйцей, а перевязанной десницей осторожно приобнял мать.

– Ты ранен, сынок? – забеспокоилась Дивоока.

– Я жив, мамо, – кратко ответил статный начальник личной сотни князя и скосил очи на Игоря, которого никогда не упускал из виду.

– А где Руяр? – спросила Дивоока. По враз потемневшему лику сына она прочла страшный ответ.

– Руяр погиб, – через силу молвил Огнеяр. И синие очи его, так же, как у матери, замутились едва сдерживаемыми слезами. Он крепче обнял сестрёнку и зарылся в её пушистых волосах.

Князя встречала жена. Ольга, как и прочие женщины, всплакнула, обвив крепкую шею мужа, а он лишь сдержанно приобнял её. Затем подал руку Старшему, который тихо молвил: «Слава Богу, ты жив, брат!»

Чуть смягчившись от такой встречи, князь молвил краткую, продуманную за долгую дорогу речь про ратный долг и судьбу воина, которая не всегда к нему благосклонна. Пообещав всем родственникам погибших воев по конам древним выделить из добычи положенную часть, Игорь поспешил в терем, где-то глубоко в душе опасаясь материнского осуждения и строгого выговора, почти как в детстве, когда свершал что-то недоброе.

– Я под вечер приду домой, – тихо проговорил Огнеяр, опуская на землю сестрёнку и, виновато взглянув на мать, направился вслед за князем.

Для воеводы Фарлафа тяжкой была встреча с женой. Голова воеводы, хоть и крепко была перевязана местами пропитавшейся кровью холстиной, гудела, и изнутри так давило на очи, что, казалось, через мгновение-другое черепушка расколется на несколько частей, как перезревший плод от удара о землю. В той последней схватке он ещё успел боковым взором заметить, как падает на его голову грубый шишковатый шар хазарского кистеня, каким-то чудом успел отклонить голову, и удар ворожьего воина прошёлся несколько вскользь. Воевода, потеряв сознание, рухнул на доски лодейного настила, но остался жив. И вот сейчас у Фарлафа не было нужных слов, да и быть их не могло ни в словенском языке, ни в норманском, чтобы утешить мать, узнавшую о гибели единственного сына. И невестка Нора с почерневшим ликом, держа за руку ничего не разумеющего пока в постигшем их горе Свена, глядела на него, Фарлафа, такими очами, что ощущал себя воевода самым виноватым из виновных во всём свете.

Кашлянув в кулак, воевода молча потоптался перед замершими, как изваяния, жёнами, да и что он мог сказать в своё оправдание после того, как молвил им горчайшие на свете слова.

Первой заголосила Нора, за ней поднял крик Свен, только жена молчала, и молчание сие было самым страшным для Фарлафа. Голова стала наливаться кровавой тяжестью.

Воевода потянул к себе упирающегося Свена, неожиданно для себя зло прикрикнул на него, а потом так же сурово цыкнул на женщин:

– Пошли домой, слезами горю не поможешь, к Тризне готовиться надо!

И, подхватив на руки внука, медленным тяжёлым шагом, дабы не расплескать излишнюю боль, двинулся к верхнему граду.

Когда в тереме Игорь предстал перед Ефандой, она показалась ему сильно постаревшей. Нет, она не укоряла, только в очах читалась печальная радость от того, что сын вернулся живым, а сколько сил и волшбы кудесной она на то потратила, говорили почти сплошь седые пряди её волос.