— Мы дома, мамочка. Вообще-то нам пора в школу.

Мириам раздумывала, не встать ли ей сейчас и не продолжить ли разговор из соседней спальни, но решила остаться.

— А папа? Где он?

— Он еще лежит на постели.

От нее не укрылся нюанс — в или на постели.

— Подожди, ты сказал на постели? — Она старалась, чтобы голос звучал естественно и непринужденно — так обычно говорят с детьми, если те вдруг увидели по телевизору то, что им бы видеть не следовало. Эти дяденьки ужасно злятся друг на друга.

— Да так просто, — ответил Алекс.

— Что так просто?

— Он, мам, прямо в одежде.

— Понятно.

В этом «понятно» сквозило легкое недоверие, почти неслышный знак вопроса, закравшийся сюда потому, что она не могла поверить, как это Бен сейчас, в половине девятого утра (?), одетый лежит на их постели. Расслабься, твердила она себе. Делай вид, что так и надо. Или что это просто игра. Ей вспомнились заложники, матери, внушающие детям, что все просто игра, мужчины в масках и с автоматами, обвешанные взрывчаткой. Игра.

— Думаю, папа вчера вечером долго праздновал. — Она попыталась засмеяться, специально для Алекса, чтобы обыграть ситуацию со спящим отцом, но получилось неестественно, вроде вежливого смешка по поводу шутки хозяина на званом вечере. — А что на папе надето?

Она сама не знала, почему это важно. Может, чтобы мальчик не напрягался? «Смотри, какая у дяди дурацкая шапка» вместо «А что он собирается делать с ножом?».

— Он в черном костюме, — ответил сын. — И в черных ботинках.

Значит, смокинг. По случаю премьеры Бен вчера надел смокинг. Обычно он не придавал значения одежде и предпочитал клетчатые ковбойки да рабочие штаны, которые изнашивал до предела, хотя раз в четыре-пять лет — время между премьерами его фильмов — облачался в смокинг.

И почему же? Да потому что так надо — вот что она придумала, когда наблюдала за мужем на сцене после премьеры его последнего фильма: дежурный букет цветов в руках, актеры, продюсеры по обе стороны, жиденькие аплодисменты, затихшие после первого же поклона. Голливуд. Они играли в Голливуд — лимузины, ограждения, красная ковровая дорожка, щелкающие камеры, смокинги.

Мириам заметила, что Бен искал ее глазами среди собравшихся, но сделала вид, будто копается в сумочке.

— Скажи, родной, а Сара проснулась?

— Да, но она опять легла.

Мириам взглянула на часы в телевизоре, на сей раз цифры были видны отчетливо: 8:45. Им уже четверть часа назад надо было сидеть в школе. Когда он умрет, я похороню его в этом костюме, думала она. В гробу он будет лежать в смокинге, и все будут его лицезреть.

— Алекс?

— Да?

— Послушай, Алекс, что мама сейчас скажет. Слушаешь?

— Да.

— Ты сейчас за старшего, сынок. И у тебя маленькая сестренка. Понимаешь?

— Мама, нам надо идти в школу?

— Да, надо. Только спокойно. Не торопитесь.

Сначала ей хотелось послать Алекса с ведром воды в спальню к отцу — пусть выплеснет тому на голову. Но она придумала кое-что получше. И отсюда, за две тысячи километров от дома, решила дать ему незабываемый урок ответственного отцовства.

— Слушай хорошенько, Алекс. Первым делом позвони в школу. Номер — в памяти телефона, на «ш» — «школа». Сумеешь?

— Ну да-а, мам.

Она уловила эту интонацию, устало-досадливую, он с нетерпением слушал маму, объяснявшую вещи, давно ему известные. Ну да ничего.

— А потом скажи учительнице или кто там снимет трубку, что вы с Сарой придете сегодня попозже. Ладно?

Наступила тишина.

— Алекс?

— Ну а что же мне тогда сказать?

— То, что я сказала. Что вы придете позже.

— Нет, что я должен сказать. Почему мы придем позднее. Нас всегда спрашивают. Правда спрашивают.

Рядом с ней что-то зашевелилось. Брюс Кеннеди поднялся в подушках, подтянул простыню к подбородку и сцепил пальцы за головой.

— It’s Monday, so this must be Spain .[137]

Он одарил ее широкой улыбкой, тяжелые набрякшие веки почти закрывали зрачки.

Мириам показала на мобильник и приложила палец к губам.

— Мама?

— Да, милый, слушаю тебя. — Так что же ему надо сказать? Папа лежит в смокинге на постели и не в состоянии отвести нас в школу? В большинстве учителя прекрасно знали, что Алекс и Сара — дети кинорежиссера Бернарда Венгера. Особенно учительницы. Они — с сожалением заключила Мириам — вели себя всегда иначе, кокетливее, когда Бернард Венгер украшал собственной персоной родительское собрание или школьный совет. — Знаешь, что тебе надо бы сделать, пока ты не позвонил в школу? Вы уже позавтракали?

— Нет. Я помог Саре одеться, а она опять легла.

— Ну ничего. Послушай. Ты сейчас где? В большой комнате?

— А можно нам посмотреть телевизор?

Мириам вздохнула. Бен не разрешает им по утрам смотреть телевизор. Прочитал где-то, что смотреть телевизор с утра плохо то ли для мозгов, то ли для концентрации, то ли еще для чего-то. Потом он составил длиннющий список четко обрисованных соображений, по каким каналам «можно» смотреть развлекательные программы. Только вот редко контролировал, что именно смотрят ребятишки, — то он на съемках, то на заседаниях каких-нибудь комиссий по внесению изменений в сценарий, а то сидит в кабинете. Мириам заметила, что Алекс и Сара очень скоро научились быстро переключать канал, когда папа вдруг входил в комнату. Но решила не вмешиваться. По сути, Бен не часто бывал там, где надо. Вот и сейчас его нет. Он без признаков жизни лежит поверх одеяла, вместо того чтобы присматривать за детьми.

— А телевизор посмотрите, — разрешила она, — только тебе придется сейчас приготовить завтрак на двоих. Давай-ка бери телефон и иди на кухню.

Она не придала значения тому, что Брюс Кеннеди под простыней положил ей руку на правое бедро. Просто положил, больше ничего, и она лежала там, неподвижно и тяжело.

— Ты уже на кухне, милый?

— Да.

— Ну вот. Выдвинь ящик для кастрюль справа от плиты, там ваши коробки для завтраков. Потом приготовь бутерброды на продленку. Но самое главное сейчас — завтрак. Помнишь, где у нас сладкая стружка? Сара не любит хлеб с коркой, ну, ты знаешь. Посмотри, есть в холодильнике молоко?

Ответа не было.

— Алекс?

До нее донесся звук, который ей совсем не хотелось услышать. До сих пор все шло хорошо. Она проведет детишек через завтрак, а потом даст им задание самим отправиться в школу и не оставить записку для отца. Алексу уже восемь, школа — в двух кварталах, правда, там есть переход через оживленную улицу, но если они перейдут по зебре у светофора, то можно особо и не беспокоиться. Конечно, в этом была какая-то лихая безрассудность. Вдобавок лицо Бена. Это лицо она отчетливо представляла себе за две с половиной тысячи километров: выражение тупого похмельного удивления, с каким он будет бродить из комнаты в комнату. Что же он не учел? Неужели он о чем-то договорился и забыл? А когда на глаза попадаются рассыпанная сладкая стружка и крошки хлеба на кухонном столе, на лице возникает выражение напряженной задумчивости, попытки припомнить детали, детали того, чего память не сохранила.