В Петербурге ведомством императрицы Марии в год собиралось до десяти тысяч подкидышей. Однако, вследствие очень высокой в ту пору детской смертности, доживало из них до годовалого возраста 10-15%.

Из Воспитательного дома большинство «питомцев» отправлялись на «вскормление» в деревни и села Петербургской губернии. «Если ребенок здоров, он в Воспитательном доме живет недели 2-3 и ни в коем случае не более 6 недель, – писал в начале прошлого века журналист-бытописатель А.А. Бахтиаров в книге "Брюхо Петербурга". – Снабжают ребенка дорожным билетом и дают ему с собой несколько пеленок, рубашку, шапочку, свивальник, суконку и бумазейку. За день, накануне отъезда, надевают на шею так называемый "костяной знак" на белом шелковом шнурке, который запломбировывают печатью Воспитательного дома. С одной стороны костяного знака вырезан номер питомца и год его приноса, а на другом – крест».

Костяной знак надевали на шею на коротком шнурке – так, что его нельзя было снять с головы ребенка. Перед этим проверяли, одинаковы ли номера на дорожном билете и на костяном знаке. Именно по этим номерам потом отыскивали в деревнях бывших «питомцев» Воспитательного дома. Кроме того, знак требовался для того, чтобы кормилица могла отличить своего питомца и не перепутать его с другим, а также во избежание злоупотреблений…

Знак представлял собой небольшую круглую пластинку из кости. «Счет номеров ведется с каждого нового года, – писал А.А. Бахтиаров. – Детей отправляют по субботам, а в пятницу пломбируют знаки. Этим делом заведует особый чиновник, который следит, чтобы каждому ребенку надевали соответствующий ему номер».

В специальных дилижансах детей развозили по железнодорожным вокзалам, откуда на поездах их везли в «округа-питомники». «Ежедневно из ворот Воспитательного дома выезжает несколько карет, представляющих собой целый караван детей, – описывал Бахтиаров. – На вокзалах в известное время, например по субботам в пять часов вечера, бывает большое стечение детей. Сюда же являются и матери этих последних, чтобы бросить на них прощальный взгляд. Тут иногда обнаруживается высокий подъем материнского чувства: каждая мать инстинктивно чувствует, что, может быть, ей не придется уже видеть свое детище…»

Воспитательными округами называлась группа деревень, в районе которых воспитывалось до двух с половиной тысяч «питомцев». При округах устраивались лазареты, которыми заведовали специальные окружные врачи. Эти врачи, а также «надзиратели» наблюдали за жизнью «питомцев» в крестьянских семьях. В 1901 году в петербургском Воспитательном доме насчитывалось тридцать три таких округа.

По словам директора Воспитательного дома Исаева, назначенного на эту должность летом 1913 года, число призреваемых всех возрастов достигало к тому времени двадцати пяти тысяч. Бюджет учреждения составлял ежегодно миллион семьсот тысяч рублей. В эту сумму входили расходы на содержание питомцев училищ и семинарии, медицинский и фельдшерский персонал, администрацию, текущий ремонт зданий и т.д.

Посещавшие Петербург иностранные специалисты по делам призрения, осматривая столичный Воспитательный дом, нередко выражали свое удивление и восхищение столь грандиозной постановкой дела в существовавшем уже полтора века в России одного из крупнейших человеколюбивых учреждений. Вот лишь несколько примеров деятельности Воспитательного дома, распространявшейся на территорию Петербургской губернии: ропшинский и копорский лазареты призревали по 72 «увечных от рождения детей», ямбургский и изварский лазареты посвятили свою деятельность «жертвам наследственного луэса». Благодаря этим заведениям «совершенно искоренена возможность распространения питомцами заразы среди сельского населения» (что не совсем верно).

До 1891 года Воспитательный дом принимал ежегодно до двенадцати тысяч «незаконнорожденных» детей. Затем это число уменьшилось на пять тысяч. Связано это с изменением законодательства: именно в 1891 году появился закон, запретивший тайный принос младенцев в Воспитательный дом. Детей дозволялось передавать только «явно», то есть открыто. С введением нового правила принос внебрачных детей сразу же понизился на сорок процентов.

Мать должна была предъявить метрическое свидетельство о крещении ребенка и свой паспорт, и только тогда младенца принимали на воспитание. При таком порядке ребенок не обезличивался, как прежде. С тех пор «занумеровывайте» детей и костяные знаки с номером питомца на шее стали отходить в область преданий, а матери стали привлекаться к вскармливанию своих детей до отправления питомцев в деревню к приемным родителям.

«В настоящее время содержание каждого призреваемого питомца обходится в среднем в 50-60 рублей, благодаря тому, что повысилась плата, которая производится тем, кто берет детей на воспитание, содержание и призрение, – сообщал в 1913 году директор Воспитательного дома. – Прежде 15-летнее призрение каждого питомца обходилось в 270 рублей, а ныне в 552 рубля. Благодаря этой крупной реформе Воспитательный дом получил возможность производить выбор крестьян-воспитателей из более зажиточных слоев населения и бороться с порождаемым нуждою питомническим промыслом».

О масштабах распространения «питомнического промысла» свидетельствуют данные земской статистики. По сведениям 1881 года, относящимся к Губаницкой волости, являвшейся одним из самых больших очагов финского населения в Петербургской губернии (ныне – Волосовский район Ленобласти), в Губаницах из 313 жителей насчитывалось 47 «питомцев»; в Большом Ожогино: из 166 жителей – 30 «питомцев»; в Хюльгюзи: из 78 жителей – 13 «питомцев». К революции количество «питомцев» еще больше увеличилось.

На избе, где жил «питомец», прибивалась, как правило, зеленая вывеска с надписью «П.В.Д.», что обозначало «питомец Воспитательного дома». Там же, где были грудные «питомцы», вешалась еще и белая табличка для максимально удобного надзора за детьми как со стороны врача, так и других лиц.

По данным земской статистики, в начале XX века из детского населения Царскосельского, Ямбургского и Петергофского уездов Петербургской губернии всех национальностей и вероисповеданий до 20-30% являлись «питомцами» петербургского Воспитательного дома, отданными в крестьянские семьи на «вскормление». Иногда в селах до 40% жителей составляли «питомцы» или их потомки.

«…Ребенка стараются отдать по преимуществу такому крестьянину, который имеет корову, – отмечал Анатолий Бахтиаров. – Этим и объясняется, почему, например, в Шлиссельбургском уезде, в Матокской и Токсовской волостях вместе с молочным промыслом процветает и питомнический промысел». В Шлиссельбургском уезде, по данным Бахтиарова, на конец 1890-х годов почти каждая десятая крестьянская семья прибегала к «питомническому промыслу». В Токсовской волости это число увеличивалось: три из десяти крестьянских семей занимались этим промыслом, а в Матокской и того больше.

Больше всего сирот попадало в финские семьи. Делалось это сознательно, а объяснялось очень просто: финны, как правило, были более зажиточны, поэтому могли обеспечить лучший уход за детьми. Отданные на «вскормление» в грудном возрасте, дети вырастали в финской лютеранской среде, впитывали ее нравы, как родные. Финское население Петербургской губернии, как уже упоминалось, жило изолированно, очагами, поэтому «питомцы» оказывались в однородной обособленной среде.