— Рэнди, — прошептал Тинто из благоразумного отдаления, — ты вообще не знаешь, что такое страх?

— Все, что было в моей жизни действительно страшного, я уже пережил, — снисходительно ответил ему Рэндалл. — Давно. В детстве. — На мгновение видение ледяного ада вспыхнуло в его мозгу, но он отогнал его усилием воли.

— Я не знаю, смогу ли я…

— Никто и не ожидает, что сможешь, — оборвал его Джиджио. — У тебя нет слов.

Рэндалл пошевелил носком сапога безвольную тяжелую лапу. «Ах, был бы ты моей собакой! А если бы так, осмелился бы я доверить тебе свою жизнь?» Он размотал с левой руки в клочья изгрызенный плащ, нагнулся, кряхтя от ушибов, как Старая, изломанная радикулитом бабка, и как мог тщательно затер с мостовой кровь. «Как играет с нами заклятие! Какие еще нелепости придется ему выполнять перед случайными свидетелями? И всегда ли героизм есть ликвидация допущенной глупости?»

— Так! — Он придирчиво осмотрел обоих приятелей. — Джиджио, ты должен пожертвовать мне плащ.

Он не позволил им помочь ему, да они, собственно, и не рвались. Он закатил тело на плащ Джиджио, который явно был и шире и длиннее и богаче складками, чем это диктовала простая необходимость. Бросил туда же обрывки своего плаща, превратившегося в изгаженную тряпку. Собрал все это в узел и, выразительно крякнув, вскинул ношу на спину. С некоторым удивлением обнаружил, что может с такой ношей идти. Ему, вероятно, еще придется изумляться собственным нечеловеческим возможностям.

— Куда, — прохрипел, — ближе идти к гавани? Благо оказалось недалеко, и он с облегчением выдохнул, брякнув свою тяжеленную ношу через гранитный парапет, в промежуток между блестящими свежей смолой боками причаленных судов. К рыбам и крабам. Он сделал все, что мог. Риск породить чудовищных крабов, а также то, что кто-то где-то их съест, приходилось списать на неизбежные издержки производства. В самом деле, не позволять же целым стаям голодных бродячих псов разрывать еще дымящееся, полное теплой крови тело. Какой смысл делать из подвига посмешище? А кроме того, тварь одной с ним крови заслуживала хотя бы посмертных почестей.

— Вот, — выговорил он, в изнеможении прислоняясь к шершавому камню. — Его никогда не было. Сказки и враки. Легенды. М-м… песня. Сочиненная тобой. — Он ткнул пальцем в Тинто. — И ничего больше.

Говоря это, он уже знал, что потерял их. Что дружба кончилась. Он сделал слишком много значимых вещей, чтобы такая умная скотина, как Джиджио, осталась в неведении относительно того, кто он есть и каков он есть. А такие умные скотины, как правило, не водят дружбы с героями. Для того чтобы дружить с героем, нужно хоть в чем-то с ним сравняться. Во-первых, невыгодно, во-вторых, невыигрышно, а в-третььх — опасно для жизни.

…может быть, во сне, может быть — к весне разыграется красно солнышко, отыграется красна девица…

У нее были длинные черные волосы, пышные, как клубящийся дым, когда жжешь сырой валежник, и лицо со странными, незапоминающимися чертами, словно оно находилось под слоем холодной, хрустально-прозрачной, быстро струящейся воды. Узнаваемое при взгляде, оно тем не менее не оставалось в памяти надолго, и его практически невозможно было вызвать перед внутренним взором. Вместо него возникало смазанное, уплощенное пятно, и что бы ни подставило воображение на его место, все оставляло неудовлетворительное ощущение.

Вместе с тем Ува искренне полагала, что дочка ее красива. Правда, чтобы это доказать, ей, вероятно, пришлось бы постараться: в деревушке Дагворт в цене были белотелые блондинки веселого нрава. Но Ува не возлагала надежд на Дагворт. С годами их с Арой изоляция вошла у местных в привычку, и уже само собой разумелось, что жениха девушке тут. н сыскать. В самом деле, кому нужна странная жена?

А Ара была странной. Она выглядела сущей вороной рядом с девочками-одногодками, веснушчатыми до плеч и спин жестоко обгоравшими под лучами короткого северного лета, была на полголовы выше самой высокой из них, тоньше и Ува была уверена, сильнее. Что естественно, если учитывать отсутствие мужских рук в хозяйстве. Единственная ее робкая попытка сблизиться со сверстницами была презрительно отвергнута под тем предлогом, что она якобы такая черная потому, что никогда не моется. Видимо, Ару это как-то уязвило потому что с тех пор покосившаяся банька в их дворе дымила дважды в неделю — частота невиданная, и Ара с упорной страстью таскала туда охапки собственноручно собранного хвороста, а после — и собственноручно наколотых березовых поленьев, долго и ожесточенно парилась, а после расчесывала чистые волосы, пока те не начинали искрить в темноте. Летом мылась в необыкновенно холодной воде и хоть бы разок чихнула! Должно быть, в ней текла жаркая кровь. Она все больше молчала, и никто не назвал бы ее забавной. Собственно, молчаливость в исконно патриархальном мире считалась главным женским достоинством, странно сочетаясь с общим расположением в адрес девиц-хохотушек, как будто со сменой семейного статуса идеальная женщина в один день должна была поменять все особенности нрава. Вполне возможно, кстати, что в глазах кумушек — матерей взрослеющих сынков, за коими в результате оставалось решающее слово, угрюмость в девичестве была чревата сварливостью в женах, тогда как право на дурной норов строго резервировалось за старшей женщиной в семье.

Не было никакого смысла обучать ее ремеслу повитухи. Ува и не пыталась. Саму ее звали, когда роженице приходило время, но радость от рождения сына или «девки, что тоже, в общем, ничего» придерживали до того момента, когда она скроется за дверью, и держали себя с нею так, будто она не удавила ребятенка только лишь потому, что хорошо глядели. К лечению ее и вовсе не допускали, предпочитая вверять себя в руки заступницы Йолы. Не ровен час, случайно или намеренно, ошибется, как с Идой, и материальное их с Арой положение склонялось сейчас скорее к малоимущим.

К шитью и вышивке девочка тоже не имела склонности. Любая вечеринка в деревне превращалась в парад девичьих искусств, однако Ара владела иглой ровно настолько, чтобы не ходить в обносках. Ува была достаточно учена, чтобы не принуждать ее ни к чему такому, к чему не лежала бы ее душа, и получалось так, что большую часть времени девочка была предоставлена самой себе.

Вовсе не без толку, как на самом деле полагала ее мать. В искусстве травницы Ара обнаружила если не пыл, то по крайней мере хорошую восприимчивость. На памяти Увы не было случая, чтобы та спутала растения или то, от чего они помогали. И если она посылала Ару на луг или в лес за чем-то конкретным, то была уверена, что та найдет и принесет. Правда, не поручилась бы, что здесь не обходится без колдовства. С некоторых пор воззрения Увы переменились: теперь она полагала, что в колдовстве нет ничего плохого, коли оно никому не вредит. Однако ее не оставляло ощущение, что поиск трав увлекает дочку либо только ради травы, либо ради самого процесса поиска, либо, наконец, ради благословенной возможности остаться наедине с собой, но отнюдь не ради того, чтобы помочь кому-либо страждущему. Девочка проявляла оскорбительное равнодушие к двуногим, которое, правда, в глубине души Ува не могла осуждать. Вот если ей говорили, что трава снимет раздражение на сосках у коровы или вылечит болезненную трещину в конском копыте, избавит пса от парши, а кота — от кашля, тогда она даже способна была проявить неподдельный энтузиазм, но на всем этом нельзя было зарабатывать. Скотское докторство они практиковали лишь в пределах своего подворья: от чужой скотины членов их маленькой семейки разве что не вилами бы отгоняли. Так что год от году в Уве крепла уверенность, что устраивать судьбу Аре придется вдали от деревушки Дагворт.