Великолепные, изящные черты, впалые виски и крылья темныхволос, и глубокие, почти трагические глаза. Однажды он увидел ее на фонепламени, другой раз сзади виднелись туманные очертания церкви. Он с удивлениемувидел, что на этот раз она была еще ребенком. Он понимал, что она страдает. Ондумал: «Если бы я мог ей помочь…» – при этом зная, что помощь невозможна, чтосама эта мысль лжива, ошибочна.

Другим видением оказался стол в офисе – гигантский столсветлого полированного дерева, а за столом мужчина с тяжелой нижней челюстью ималенькими неподвижными голубыми глазами. Человек подался вперед, как будтособрался заговорить, подчеркивая свои слова линейкой, которой он размахивал ввоздухе. Потом он увидел угол комнаты в необычном ракурсе, там было окно, а заокном сосны, покрытые снегом. Между ним и окном было круглое, розовое лицомужчины в очках, он смотрел на него сверху вниз, но когда Ллевеллин попыталсяполучше его разглядеть, картина растаяла.

Ллевеллин думал, что эти видения – плод его фантазии. В нихне было ни смысла, ни значения – только лица и обстановка, которой он никогдане видел.

Но вскоре видения исчезли. Пустота перестала быть обширной ивсепоглощающей. Она съежилась и приобрела значение и смысл. Он больше недрейфовал по ее волнам.

Он впустил ее в себя.

Теперь он узнал нечто большее. И стал ждать.

* * *

Пыльная буря налетела внезапно – такие бури возникают в этихместах без предупреждения. Она вихрилась, свивалась в столбы красной пыли,казалась живым существом. И закончилась так же внезапно, как началась.

После нее особенно ощутимой казалась тишина. Все имуществоЛлевеллина унес ветер, внизу в долине, хлопая и вертясь как сумасшедшая,носилась его палатка. Теперь у него ничего не было. Он был совершенно один вмире, ставшем вдруг покойным и новым.

Он почувствовал: то, чего он ждал, вот-вот совершится. Сновавозник страх, но не прежний страх, порожденный сопротивлением неведомому. Наэтот раз, храня в своей душе успокоительную пустоту, он был готов принять то,что будет ему явлено. Боялся лишь потому, что теперь познал, сколь мала инезначительна его сущность.

Нелегко было объяснить Уайлдингу, что же случилось дальше.

– Видите ли, для этого нет слов. Но я отчетливо знаю, чтоэто было. Это было признание Бога. Я бы сравнил это с тем, как слепой знал осолнце со слов зрячих, мог чувствовать его тепло руками, но однажды прозрел иувидел его.

Я всегда верил в Бога, но теперь я знал. Это было прямоеличное знание, не поддающееся объяснению. Для .человека – ужасающий опыт.Теперь я понимал, почему, приближаясь к человеку, Бог вынужден облечься в человеческуюплоть.

Это продолжалось несколько секунд, потом я повернулся ипошел домой. Шел два-три дня, ввалился ослабевший и изможденный.

Он помолчал.

– Мать ужасно разволновалась, не могла понять, в чем дело!Отец, по-моему, о чем-то догадывался – по крайней мере, понял, что я получилнекий духовный опыт. Я сказал матери, что мне были видения, которые я не могуобъяснить, и она сказала: «В роду твоего отца были ясновидящие. Его бабка исестра».

– После нескольких дней отдыха и усиленной кормежки я окреп.Когда другие заговаривали о моем будущем, я помалкивал. Я знал, что всеобразуется само собой. Я только должен буду принять его – но, что принять, япока не знал.

Через неделю по соседству проходило большое молитвенноесобрание. Мать хотела пойти, отец тоже шел, хотя и не слишком интересовался. Япошел с ними.

Глядя на Уайлдинга, Ллевеллин улыбнулся.

– Вам бы это не понравилось – грубо, мелодраматично. Меняэто не тронуло, я был разочарован. Люди по одному вставали и говорили о своихрелигиозных переживаниях. И тут я услышал приказ, явственно и безошибочно.

Я встал. Помню, ко мне обернулись лица.

Я не знал, что буду говорить. Я не думал, не рассуждал освой веру. Слова были у меня в голове. Иногда они опережали меня, и мнеприходилось говорить быстрее, чтобы не упустить их. Не могу передать, что этобыло. Если сказать, что пламя и мед, – вас это устроит? Пламя сжигало меня, нов нем была сладость подчинения – как мед.

Быть посланником Бога и ужасно, и сладостно.

– А потом?

Ллевеллин Нокс воздел руки.

– Опустошение, полное опустошение. Должно быть, я говорилоколо сорока пяти минут. Я пришел домой, сел к огню, не в силах шевельнутьрукой. Мать поняла. Она сказала: «Таким же был мой отец после конкурса бардов».

Она накормила меня горячим супом, согрела постель, положив внее бутылки с горячей водой.

Уайлдинг пробурчал:

– Все необходимое дала вам наследственность. Мистика сшотландской стороны, поэтическая натура – из Уэльса, да и голос оттуда же.Убедительная картина творчества: страх, неуверенность, пустота, затем вдругприлив сил, а после него слабость, опустошение.

Он помолчал, потом спросил:

– Не расскажете, что было дальше?

– Рассказать осталось немного. На следующий день я пошел кКэрол. Я сказал ей, что не буду врачом, а стану проповедником. Сказал, чтонадеялся жениться на ней, но должен оставить эту надежду. Она не поняла. Онасказала: «Врач делает столько же добра, сколько священник».

Я сказал, что дело не в том. Мне приказано свыше, и я долженподчиниться. Она сказала – чепуха, что ты не можешь жениться, ты же некатолический священник. А я сказал: «Все, что во мне есть, должно принадлежатьБогу».

Она не понимала – да и как бы она могла понять, бедное дитя?В ее словаре и слов-то таких не было. Я пошел к матери, попросил ее быть добройк Кэрол и умолял понять меня. Она сказала: «Я понимаю. У тебя не осталосьничего, что бы ты мог дать женщине», а потом в ней что-то сломалось, оназаплакала и сказала: «Я знала, я всегда это знала, в тебе было что-тоособенное, не как у других. Ах, как это тяжело для жен и матерей!»

Она сказала: «Если бы ты ушел к женщине, это был бынормальный жизненный путь, я могла бы подержать на руках твоих детей. Но такимпутем ты уходишь навсегда».

Я уверял ее, что это не так, но мы оба знали, что, всущности, так оно и есть. Человеческим связям… им суждено рваться.

Уайлдинг заерзал.

– Вы должны простить меня, но я не могу считать, что этожизненный путь. Любовь к человечеству, жалость к человечеству, служениечеловечеству…