Впрочем, не верил и Тёмыч.

– Жук ты, Ромчик. Умудрился бухнуть на халяву и меня не позвал. А ещё друг, – сказал он осуждающе. Особенно обиженным Тёмыч не выглядел, но нудеть собирался теперь весь день. Если не всю неделю. И ещё будет заставлять всё делать, что самому влом, и напоминать «Ёлочку». Рома хорошо изучил капризный Тёмычев характер. Но сейчас уже ничего не поделаешь. Он даже отвечать больше не стал.

– Лан, делать что надо?

– Вроде пока нет, – сказал Тёмыч, оглядев операторскую и бросив взгляд на пустую сцену. – А ты что, свалить собрался?

– Театр у меня.

– Какой ещё театр? – бросил Тёмыч в спину, как будто пытался задержать.

– Народный. Итилитский, – сказал Рома и вышел.

Он, собственно, и пришёл потому, что вспомнил про Любовь Петровну. Про то, что сегодня воскресенье, а значит, театр. Ещё вечером у него должно быть кино, но это почему-то его меньше тревожило. А вот неспокойная перед Любовью Петровной совесть напоминала о себе.

Подходя, ещё с лестницы услышал крики из-за стеклянной двери музея. На репетицию было не похоже. Даже если бы Любовь Петровна напрочь не поняла его текст – на что Рома всё ещё продолжал надеяться, – она бы не решилась ставить такие эмоциональные сцены.

Подошёл ближе, послушал. И сразу всё понял: ссорилась Любовь Петровна со своим Митей. Ссорилась прилюдно, что было особенно неприятно и стыдно. Рома почувствовал, как краснеет за неё. Первым порывом было уйти, но он его подавил. Послушал немного и вошёл.

– А я тебе говорю: не надо это никому! – кричал Митя, стоя напротив матери. Он выпучил глаза и был весь красный. – Ты посмотри на них: на кого ты свою жизнь угробила? Им это не-на-до. Ты можешь это понять?!

– Вот неправда, вот совсем даже не так, – по-детски сжавшись, упрямо оправдывалась Любовь Петровна. Она выглядела сейчас маленькой, но готова была стоять на своём до последнего. – Что делаю что-то неправильно, с этим я готова согласиться, но я ни за что не поверю… Рома! – Она заметила его и кинулась, как к спасителю.

Ему кровь бросилась в лицо – не то со стыда, не то непонятно с чего. Комната была полна, он это уже успел заметить, народу пришло гораздо больше, чем в прошлый раз, но все сидели у стены и с испугом смотрели на сцену между матерью и сыном. Один дядя Саша торчал как гвоздь, явно пытаясь что-то сказать, но давно подавился всеми словами и размахивал руками в немом бессилии.

– Рома, вот ты, ты скажи: ведь не может быть, чтобы итилитам… чтобы никому не было это нужно? Ведь это важно: традиция, язык, культура! Если всё уходит… если уйдёт… я… нет, я просто не могу себе такое представить!

– Любовь Петровна, что случилось? – спросил Рома, и снова испытал чувство стыда: разумеется, он всё понял, сразу понял, с первых слов, как вошёл, но почему-то не мог признаться, хотелось потянуть время, сыграть в дурочка.

– О, смотри-ка, народный представитель явился, – фыркнул Митя, глядя на него с нескрываемой неприязнью. – Национальное меньшинство. Не ждал, что притащишься.

Рома не стал отвечать. Любовь Петровна вцепилась ему в руку, и он чувствовал, что обязан что-то для неё сделать. Но что, непонятно. Потому что внутренне он был согласен именно с Митей: Любовь Петровна действительно угробила жизнь на борьбу с ветряными мельницами. Что уходит, остановить нельзя, он с этим сам давно смирился, а она вот никак. Может, мешало чувство долга перед давно покойным мужем, может… да какая разница! Роме неинтересно было гадать. Ему было ясно, что сейчас, вот прямо сейчас надо что-то сделать для этой пожилой женщины, которую он всё равно уважал. Жалел, да, но и уважал. А поэтому придётся стать на её сторону. В любом случае.

– Митя говорит… вот видишь, у нас сегодня собрались люди, – она суетливо обернулась на молчавшую публику. – Хотели начать разбирать пьесу, а выходит, что ничего не понимаем… Там много… тёмных мест. Хорошо, что ты пришёл, я так надеюсь, что ты объяснишь… а то там что-то выходит… такое нехорошее… я не знаю, Ром, правда. – Она смущённо подняла на него глаза. Рома почувствовал, как кровь хлынула к лицу – и от взгляда её, и от испуга – а вдруг догадается? Но нет, похоже, ещё не догадалась, или не позволяла себе догадаться. – А Митя… он, понимаешь, стал говорить, что это всё равно никому не надо. И затея сама по себе плохая. Но почему, почему плохая? – Она говорила уже сыну, опираясь на Ромину руку, будто находя в этой опоре сил. Голос её постепенно креп. – Почему же плохая? Вот и государство вспомнило о национальных меньшинствах, у нас год, целый год национальных культур. Значит, ты не прав, значит, это надо.

– Государство! – Митя фыркнул, сложив руки на груди. – Вот ежели бы вы, маменька, деньгу умели через это делать, тогда бы я вас всеми руками поддержал, – ломаясь, сказал он. – А так – чего?

Рома поморщился от его наигранности, и в этот момент их взгляды встретились. Оба тут же поняли, что понимают друг друга. Что даже согласны друг с другом. Но стоят сейчас по разные стороны барьеров именно из-за Любови Петровны. «Ну что ты делаешь, пожалей её», – показал Рома, на что Митя отреагировал моментально:

– Да делайте что хотите! – взвился он. – Я что, против? Я же только для тебя добра хочу! Для тебя! – Он тыкал в мать пальцем. – Потом не говори: ах, как я устала, ах, какие все неблагодарные, ах, не понимают! Я это всё детство слышал. На-до-е-ло! – произнёс раздельно, потрясая пальцем на каждом слоге. – Сама же потом бежишь и жалуешься. Я как лучше хотел, в кои-то веки открыть тебе глаза. Нет – и не надо! Возись со своим театром, со своим меньшинством. Вон он, меньшинство, одна штука. Можешь ему в рот смотреть. Но ко мне потом не приходи, поняла. И участвовать в этом я не собираюсь! Только время тратить!

С этой отповедью он и вышел.

В комнате сразу на удивление стало легче дышать.

– Любовь Петровна, Любовь… – словно преодолев свой страх, кинулся к ней дядя Саша. – Не слушайте, Любовь Петровна. Всё не так, всё совсем нет, я хочу сказать, всё если делать, начинать если, надо посмотреть, как оно на самом, я хочу…

– Погоди, дай человеку сесть, – сказал Рома. Он с тревогой смотрел на Любовь Петровну. С уходом Мити она вся будто уменьшилась ростом, сжалась и совсем повисла на его руке, словно не стояла сама.

Принесли стул, её усадили. Кто-то сбегал за водой. Окружили, лепетали что-то успокоительное. Она сидела со стаканом, из которого не пригубила, потерянная, и, казалось, не слушала никого. Она же не глупый человек, думал Рома, глядя на пучок пышных седых волос, собранный на затылке. Не глупый, она должна всё понимать. Что же это? Упрямство? Или правда – вера? Ему становилось тяжело и стыдно.

– Ничего, ничего, всё хорошо, – бормотала она, потихоньку возвращаясь к жизни. – Я же вижу, что это надо. Вот вам. Всем. Если пришли. Ничего. Сейчас, сейчас мы займёмся. Рома! – вспомнила вдруг она о нём и тревожно заозиралась.

– Я здесь, – отозвался он.

– Ромочка, нам нужна твоя помощь. Ты посмотрел рукопись? Там есть такие места… мы не понимаем… Точнее, как сказать, мне кажется, я разбираю слова, но я поверить не могу… Там что-то такое… эротическое, нет? – испуганно и почти шёпотом произнесла она. – Я просто никак не ожидала. Я думала – трагедия, а там… какая-то… прости господи, «Гаврили- ада».