Что это были за места, откуда он знал их, Рома не понимал. Но был точно уверен в их реальности. Это были понятные места, полные глухим страданием земли и тупым терпением живущей на ней природы. Представлять их было так же жутко, как туда попасть, горько и безнадёжно. И в то же время даже за всей их беспросветностью Рома чувствовал то же, что всегда, попадая туда в реальности, – упрямую, превозмогающую всё жизненную силу, буквально давящую изнутри. Мы умрём, снесённые войной или собственным будущим, но Лес останется, покроет наши останки перегноем, и задрожит над нами тонкой порослью молодых осин. Отчего-то эта мысль всегда его успокаивала и спасала от отчаяния.

В этот момент она, в зале, повернула голову, и он увидел её лицо. Посмотрела прямо на него, через черноту и двойное стекло операторского окошка, отвернулась и больше не двигалась.

А он поднялся и, как приговорённый, отправился вниз.

Он чувствовал себя в ещё более нервозном состоянии, чем в начале сеанса. Те картины, которые всплыли в его голове во время странной медитации, которую он только что пережил, заворожили настолько, что спасительный поток мыслей, способность рассуждать и оценивать будто бы отключились – он чувствовал себя самоубийцей, действующим одним инстинктом.

Инстинкт вытолкнул его из рубки и привёл в зал. Войдя, уже прикрыв за собой дверь, но ещё не откинув отделявший от зала занавес, он замер и стал смотреть в щель. Глаза привыкали к темноте долго. Лица, выхваченные светом экрана, казались все одинаково белыми, искажёнными и неживыми. Он не сразу нашёл её. Не сразу из прыгающих теней мозг сумел сложить её образ. Но даже кагда это всё случилось, он не сразу узнал её. Он боялся её узнать, не хотел узнавать, ещё слишком живо вспоминалась последняя встреча и собственный ужас. Сейчас внутри снова всё сжалось с животным страхом, но сопротивляться Рома не мог – он откинул занавес, вошёл в зал, тихо поднялся на средний ряд и сел на крайнее кресло. Весь ряд до неё был свободен, он мог бы сесть поближе. Но он сел на самый край. Отсюда ничто не мешало смотреть на неё.

Фильм медленно, но верно катил к финалу. Неизбежно, окончательно врастал в Лес, теряя человеческую природу, несчастный клетчатый клерк – символ городского человечества. Чем больше возвращалась его внутренняя, его дикая сущность, чем более ветшал его костюм и меньше крови оставалось в жилах, тем более походил он сам на Лес и животное, простое животное с человеческим лицом. Среди оставшегося десятка зрителей она смотрела на экран со спокойным, ровным вниманием. Понять, что переживает в этот момент, было нельзя, тем более в профиль. Но даже в профиль Рома видел, как она изменилась. Повзрослела, похорошела, будто открылась в ней та сокровенная красота, которую никак нельзя было заподозрить в первый раз, когда он встретил её. И на себя вчерашнюю, какой уходила из того злосчастного заднего коридора в кафе «Ёлочка», она походила не больше, чем старшая сестра – на среднюю. Однако теперь Рома был твёрдо уверен, что это она, что оба раза он видел её – и вчера, и в Ведянино. Как такое было возможно, он не знал, как можно настолько преображаться за несколько дней – не понимал и объяснять себе не пытался. Он просто смотрел на неё и чувствовал, что перестаёт думать. Совсем. Как в лесу, когда он шёл к своей поляне, блуждая среди осин и ничего не запоминая, так и сейчас – он просто смотрел на неё и знал, всем естеством чувствовал, что сегодня упустить её не имеет права.

Потому что она пришла к нему. Сегодня – именно к нему.

Однако фильм кончался. Мертвеца, ещё живого, но мёртвого, посадили в лодку. Он уплывал в свою страну, и Рома понял, что находится сейчас не там, где должен. Он соображал это с трудом. Но, сообразив, чертыхнулся про себя и подорвался из кресла. Прибежал в рубку, сел за пульт, выждал последние секунды, ровно на титрах врубил в зале свет. Внизу зашевелились, стали подниматься. Потянулись к выходу. Рома хватался за спины глазами и тут же отпускал – не та, не та, да что же это такое! Как наваждение.

Нет, её уже не было в зале. Он ещё не мог в это поверить: как, когда успела уйти, он же отвлёкся всего на несколько секунд! В нём всё заныло. Убрал в зале звук, поспешно отключил всю систему. Выключил и свет, как только дверь закрылась за последним зрителем. Погрузил пространство в кромешную темноту, почти в темноте оказался и сам – только маленькая лампа над пультом. Выключил этот свет тоже, на ощупь дёрнулся к двери, вырвался наружу с готовностью бежать, искать её, расспрашивать Капустина на вахте, вдруг видал – и чуть не упал, словно наткнувшись на стену.

Напротив входа стояла она.

Стояла и ждала его.

Он это понял сразу и испугался. В нём всё сжалось. Потому что с этим её появлением падала та грань разум- ности, которую Рома ещё сохранял. При которой она была просто незнакомкой, и не факт, что именно её видел дважды, и требовались какие-то шаги, чтобы завязать разговор, познакомиться. Рома не знал бы, какие именно, что бы он ей говорил и что делал, но в этом был бы привычный, нормальный ритуал.

А сейчас оказывалось, что ничего не нужно. И никаких условностей: он знал, что она пришла к нему, и он знал её, он её узнавал, это было необъяснимо, это было страшно.

Поверить в это разрешить себе невозможно. Он выпрямился, неуверенно улыбнулся и сказал:

– Привет. А… а ты здесь, да? А я… эта… думал, может, нам познакомиться? Ну, как бы… Роман, – выдавил он, душимый чувством стыда за все эти слова, и вместе с именем выкинул вперёд руку.

Улыбнулся как индюк.

Она наклонила голову и посмотрела на его раскрытую ладонь, будто он что-то ей давал.

– Пожать, – сказал Рома и для убедительности потряс кистью. – Просто пожать. – Она смотрела так же, без удивления, как на незнакомую вещь. – Нет? Не надо? Ну, не надо – так не надо. – Он опустил руку. – А… ты тут это… как? Понравился фильм? – нашёлся он и впервые решился посмотреть ей прямо в глаза.

Ни одной эмоции. Ни тени улыбки. Спокойное, красивое, бледное лицо. Внимательные тёмные глаза. Рома почуял себя идиотом со всей своей болтовнёй и суетностью. И чем сильнее ощущал себя так, тем сильнее было другое, внутреннее знание – что действительно сейчас надо делать, чего хочет она и чего хочет он сам.

Но разрешить себе это было страшно. Он снова умылся страхом и сказал с той же натужной улыбкой:

– Пойдём? – Она моментально двинулась к лестнице. Рома пошагал следом. – Ты – домой? Хороший сегодня сеанс получился: столько народу. Редко так, я не ожидал. Ещё придёшь? Приходи, тебе какое кино нравится? Я могу учитывать пожелания зрителей. – Он попробовал посмеяться, но смутился и не стал. – Проводить тебя? Далеко живёшь?

Это он говорил уже на площади, стоя под фонарём. Было тёмно той глянцевой, густой, влажной темнотой, какая бывает только поздней осенью. Дул ветер, настолько сильный, что мерещилось, что раскачивается фонарь, и круг света, в котором они стояли, шарахался из стороны в сторону. Пахло рекой. Пахло рекой сильно, до головокружения. Роме стало холодно. Он понял, что выдал весь свой запас слов и теперь не знал, что делать. Он с надеждой посмотрел на неё. Понял, что ещё не слышал её голоса, и снова вспомнилось про немоту, но быстро прогнал эти мысли: нет, она не немая, она просто не хочет говорить. Он это по глазам видел.