– Вот будет теперь вовремя со своими козлами разбираться…

История напоминала скорее фарс, чем трагедию. Когда решительно настроенная армия Беса на десяти машинах подкатила к дому, где проживал ореховский «авторитет», и вызвала того на переговоры, Борик, оторванный от вечернего футбола, вначале даже не понял, чего от него хотят. После того как Бес, проявив недюжинное терпение и выдержку, изложил события во второй раз и потребовал объяснений, матюги Борика загремели на весь район. Немного успокоившись, тот всеми доступными способами выразил Бесу свое уважение и почтение, заверил недоверчиво взирающее на него цветное население в своей лояльности и подтвердил неприкосновенность границ Яшкиной барахолки. После чего матюги возобновились, но теперь они уже имели конкретное направление и предназначались тем самым «левым», из-за которых все началось. По словам Борика, «эти отморозки» появились в банде ореховских недавно, еще не успели разобраться в хитросплетениях районной политики и «поперли на кассу» исключительно по недомыслию. Борик пообещал лично устроить новичкам «козью морду» и принес Бесу извинения за расстройство, которые и были снисходительно приняты. В заключение Яшка вспомнил о красной «девятке», которая была захвачена кавказцами в результате побоища на барахолке. В ответ Борик замахал руками: забирай и делай с ней что хочешь – компенсация. Такое решение устроило всех.

– Чье окно они шашкой кокнули? – Голос Беса, запирающего джип, звучал устало. – Симон, ваше?

– Угу… Среди зимы, вах! Четверо детей! Мать старая! Зара скоро родит! А где стекло доставать? Что мне теперь – матрасом окно затыкать, да?

– Не воняй. Забирай «девятку». Права есть?

– Да… как же, Бес-джан… Я… Мне… И прав нет никаких!

– Зайди завтра к Прохору, скажи – от меня. Сделает права. Сходи сейчас, пригони ее к дому, а то свистнут. А за стеклом мы с тобой с утра…

– Яшенька!!! – отчаянно завопила Маринка. Она сбежала по крыльцу и с размаху скакнула Бесу на шею, обхватив его руками и ногами. – Бесик! Солнышко мое!

– Заглохни, оторва, – сказал Бес, ставя Маринку на землю. – Весь дом перебудишь.

– Ха! Никто и не ложился! Есть хочешь?

Есть хотели все.

Час спустя в квартире тети Маши царили тишина и покой. Ликвидировавшие остатки борща братья отправились спать, и из дальней комнаты уже доносился ровный четырехголосый храп. Мы с Катькой мыли посуду. На полу сидела рыжая Маринка, а рядом с ней, положив голову ей на колени и закрыв глаза, растянулся Яшка.

– Шел бы уже да ложился по-людски, – неприязненно сказала тетя Маша, проходя на кухню с авоськой картошки. – Спишь, бандит, или прикидываешься?

Бес не подавал признаков жизни. Тетя Маша высыпала картошку в раковину, вооружилась ножом и, перебирая клубни, привычно забубнила:

– Говорю этому уголовнику – женись на Маринке, женись на Маринке… Надо же в конце концов и о матери думать! Имею я право на внуков, имею или нет?

– Не дождетесь, – не открывая глаз, сказал Яшка. – Внуков вам пусть Вовка делает. Комсомольцы – вперед.

Я краем глаза взглянула на Маринку. Та безмятежно улыбалась, поглаживала темный ежик Яшкиных волос. Поймав мой взгляд, она лукаво высунула кончик розового языка. Наклонившись, сказала:

– Не надо, Яшенька. Не женись никогда. Не люблю мужиков окольцованных.

В прихожей хлопнула дверь. Тетя Маша свирепо взглянула на сладкую парочку на полу и пошла проверить, в чем дело.

Вскоре Мама-шеф вернулась.

– Яшка! Просыпайся, каторга! Мариночка, потряси его!

– Ну что еще, едрена рашпиль? – с тоской спросил Бес, садясь на полу. – Ни днем ни ночью покоя нет.

– Там двое из «тараканника» пришли.

– За-а-автра…

– Говорят – срочно.

– Тяжела ты, шапка Мономаха, – пошутила я, глядя на заспанную и сердитую Яшкину физиономию. Бес отмахнулся и пошел в прихожую.

Через несколько минут Яшка заглянул на кухню.

– Нинка, выйди.

Его голос показался мне странным. Стараясь выглядеть как можно беззаботнее, я встала и вышла из кухни.

На лестничной клетке стояли Бес и двое армян из фирмы «Арарат». Я прикрыла за собой дверь, вопросительно взглянула на них.

– Кыш! – сказал Яшка кавказцам, и те исчезли. – Нинка, идем к тебе.

– Да что случилось? – Я увидела в руках Яшки пакет. Обычный, полиэтиленовый, с портретом Наоми Кэмпбелл.

– Идем.

В квартире были заметны следы торопливой уборки: женщины из «тараканника» перед уходом, как могли, навели порядок. И все же полностью истребить последствия пребывания в квартире трех десятков детей они не смогли. На ковре валялись цветные лоскутки, фантики, обрезки бумаги. Из раскрытого шкафа свешивалось мое вечернее платье. Герань на окне как-то грустно поникла, обремененная бабулиной меховой шапкой. На столе поблескивала размазанная лужица варенья. В кресле с погасшей сигаретой во рту спала моя Софья Павловна. Я вынула сигарету и, подумав, позвала Яшку:

– Можешь ты ее осторожно перенести?

– Раз плюнуть. – Яшка примерился, взял свою бывшую учительницу на руки и потопал с ней в соседнюю комнату. Со всеми предосторожностями Софью Павловну уложили на кровать, и я прикрыла ее пледом. В этот момент бабуля открыла один хитрый глаз.

– Последний раз меня носили на руках на пятидесятилетие Октября, – сообщила она. – Было безумно приятно. Спасибо, Мелкобесов.

– Да ладно, Софья Павловна, – смутившись, буркнул Яшка. – Я это… извиняюсь за черноту в квартире. Девать их было некуда.

– Фу, как тебе не стыдно – «чернота»… Очень милые дети. Я им отдала все старые игрушки. Они же только зря занимают полку… – Бабуля задумалась и выдала: – По-моему, Ниночке пора рожать.

Обсуждение этой темы абсолютно меня не привлекало. Торопливо пожелав бабушке спокойной ночи, я выскользнула вслед за Яшкой на кухню.

– Ну что там у тебя?

– Кажись, это она, – хрипло сказал Бес. Перевернул пакет и выложил на стол икону в потемневшем серебряном окладе.

У меня остановилось дыхание. Я пошатнулась и уселась бы на пол, не подхвати меня Яшка. Сомнений быть не могло – это была та самая икона. На меня смотрело тонкое грустное лицо Богородицы, закутанной в покров. Краски почти не поблекли, вишневый цвет покрывала и темно-синий – одежды отчетливо вырисовывались на золотистом фоне, который сохранился хуже и местами обнажал почерневшее дерево. Лик остался нетронутым временем, и на секунду мне стало страшно – настолько явна была схожесть божьей матери с Вандой. Огромные глаза были светлыми, серыми, несмотря на то, что написаны были черной краской. Бог знает, как сумел это сделать древний мастер. Выделяющиеся скулы обозначены неуловимой тенью, возле губ притаилась знакомая скорбная складка. Казалось, Богородица едва сдерживает слезы. Это было лицо не святой, а самой обычной, хотя и невероятно красивой женщины.