– И вы решили обвинить своего отца в изнасиловании несовершеннолетней дочери! Вы понимаете, что нанесли ему тяжелую психологическую травму?

– Это он, первый, нанес мне травму.

– Но чем?

– Тем, что я не стала главной женщиной в его жизни.

– Вы влюблены в своего отца? Как женщина?

– Не знаю. Я просто любила его больше всех на свете и хотела, чтобы он существовал только для меня одной. Я боялась его потерять. Этот страх преследовал меня все детство и юность.

– Понимаю. Отсюда, скорее всего, и ваша жестокость. Ведь жестокость есть следствие страха, вымещение его хтонической энергии на другом. А себя вы любите?

– Ненавижу. Я знаю, я гадость, стерва и сука. Я всех вокруг делаю несчастными. Я много раз хотела убить себя.

– У вас были попытки самоубийства?

– Были. Неудачные, как вы можете констатировать.

– А за что вы себя ненавидите больше всего?

– Этого я не могу вам сказать.

– Мне вы можете сказать все. Представьте себе, что я машина, робот. Или врач, пытающийся починить вам колено, например, я же должен знать вашу самую болевую точку, ту самую, где хранится правда о вас. Вы должны мне помочь, а вы изо всех сил сопротивляетесь. Вам трудно говорить? Тогда закройте глаза и, как говорят индийские психоаналитики, попытайтесь мне потанцевать об этом.

Габриэла молчала. На лице ее отразились сначала страх, потом горестная мука и, наконец, отчаянная решимость.

– Люди порой руководствуются в жизни такими запрятанными в подкорку комплексами, о которых они сами не подозревают. А если и подозревают, то не осмеливаются ответить на их вызов. Точно как страусы, при виде опасности прячущие голову в песок. Но иногда вместо песка оказывается бетонный пол, например. Говорите. На самом деле все может быть не так страшно, как вам кажется, – подбодрил ее Тушканчик.

– На самом деле все еще страшнее. Я бросила своего ребенка. Потому, что он родился больным. Дауном. Так как зачала я его в полном непотребстве, накачанная алкоголем и наркотиками. Ничем не лучше своей маменьки.

– А потом еще пытались обвинить в этом невинного человека.

– Он не был невинен, этот ваш человек.

– Вы хотите сказать, что этот ребенок от вашего отца?

– Нет, конечно, он меня не трахал, если вам это интересно, но он все сделал для того, чтобы довести меня до этой крайней меры.

– А именно? Что он сделал?

– Он меня не любил.

– А что стало с вашим ребенком?

– Мою девочку усыновил мой отец. Он создал целый приют для таких детей, который и содержит уже почти двадцать лет.

– Вы хотите сказать, что ваш отец заботится об этом ребенке? Тогда как вы, мать, от него отказались? И как, по-вашему, почему он это делает?

– Грех замаливает.

– Цинизм – предельная форма личного отчаяния, попытка придать своей растерянности и беспомощности видимость компетентности и высшей мудрости, – проговорил Тушканчик медленно, не глядя на пациентку, как бы только для самого себя.

– Это вы о ком? – встрепенулась Габи.

– Но это же был ваш грех, не его. Значит, он замаливает ваш грех? А грехи наши замаливают только те, кто нас по-настоящему любит. Вам это в голову не приходило?

Габриэла сделала попытку улыбнуться. Скептически, как ей казалось. Но лицо ее в результате только болезненно скривилось.

– Мне вообще-то плевать, кто отец моего ребенка. В древности никаких отцов не было. Женщины совокуплялись с мужчинами в полях, во время празднеств, и девять месяцев спустя рождались дети. Отцовство – сентиментальный миф, как День святого Валентина.

– Ну-ну, – промычал доктор. – И почему же вы тогда с ребенком не общаетесь? Только потому, что она не совсем такая, как все? А вы сами – такая? Как все?

– Я избранная. И знаю, для чего избрана.

Опять помолчали.

– Вы в курсе моих перформансов в Клубе, в Лондоне? Отец вам уже донес?

– Нет. Может быть, вы сами расскажете?

И Габи рассказала о своих ежемесячных побегах от действительности. Описала в подробностях свой номер. Кое-что даже показала, «протанцевала», как просил доктор. Теперь настала очередь Тушканчика впасть в ступор. Он, при всем своем опыте, с такими отклонениями сталкивался впервые.

– И зачем вы это делаете?

– Это мой путь замаливания греха. Мое влагалище – воронка всего человечества.

– Вы именно так это понимаете?

– Я это знаю. И хочу поделиться этим знанием с другими. Вы знаете библейскую строку «Честь унизится, а низость возрастет… В дом разврата превратятся общественные сборища… И лицо поколения будет собачье…».

– Господи, при чем тут Библия? – не выдержал Тушканчик.

– Я – одна из ее пророчиц, – сверкнула глазами Габриэла.

– И что же нам теперь с этим делать? – беспомощно проговорил Тушканчик.

Он знал, что деятельность психоаналитика нацелена на разоблачение иллюзий. Но это уже были не иллюзии, это была одержимость, то есть одна из стадий шизофрении. Если только… Вот именно, если только Габриэла сознательно не пыталась ему это внушить. Она хотела выглядеть больной и не собиралась «излечиваться». Сознание того, что она не такая, как все, помогало ей справиться с чем-то гораздо более опасным. С жизнью, например. Для нее жить было делом очень опасным и, как тонущий человек отдается иногда на волю волн, которые выбрасывают его на берег, так и она отдавала себя на волю осознанной болезни, снимающей с нее часть вины.

– Вот видите, доктор, ни вы, никто другой не может мне помочь, – заключила Габриэла и поднялась с кушетки.

– Как говорил когда-то один мудрый психиатр, никогда не следует списывать мерзость нормы за счет патологии, – произнес Тушканчик как бы в воздух.

Габриэла застыла посреди кабинета.

– Вы считаете меня монстром? Наверное, я и есть монстр. Но мне так больше нравится. А окружающие ничего лучшего и не заслуживают.

– В том числе и ваша дочь? Она-то чем перед вами провинилась? Тем, что родилась с отклонениями? Так это меньше всего ее вина.

– То есть вы призываете к тому, чтобы монстр встретился с дауном? И поиграл в дочки-матери?

Тут встал и доктор. Приблизившись к Габи, он взял ее за руки на уровне предплечий и крепко сжал своими длинными сильными пальцами. И посмотрел ей прямо в глаза.

– Вам нужно попробовать полюбить себя – это прежде всего. Вы прекрасная молодая женщина, способная любить и быть любимой. И не надо этому сопротивляться. Доля нарциссизма необходима человеку, так как это способствует неизбежной и необходимой встрече с самой собой, установление с собой нужного контакта, как мы, психотерапевты, говорим, на «стадии зеркала». А за этим последуют и встречи с другими.