— Падаль! — гневно бросил в ответ Шелихов и хладнокровно добавил, глядя на здоровенного мужика в грязной рубахе из красного полотна, в волосатых пальцах которого была плеть из сыромятной кожи.

— Дай ему три раза, Ерофеич, для вразумления мозгов!

Палач осклабился и аккуратно, чтобы случайно не ожечь губернатора, взмахнул главным пыточным инструментом. Плеть прошлась по спине, словно скалка по тесту, подвешенный на дыбе человек взвыл, побагровел, задергался.

Но Григорий Иванович в эту секунду успел заметить просквозивший в глазах ранее тщательно скрываемый, но сейчас им впервые отчетливо увиденный животный страх.

— Ты все правильно рассчитал, Ермошкин! — крепкими пальцами губернатор надавил на подбородок кузнеца. — Вот только после того зелья, что ты насыпал в корчагу с квасом, один из канониров живой остался, он-то и поведал про доброхота, что питьем отравленным всех угостил! Изменник ты, Ермошкин, с тобой и говорить зазорно!

Губернатор плюнул в лицо висящего перед ним человека, и с кряхтением уселся на лавку. Достав из кармана большой платок, он отер вспотевший лоб и сморщил нос — несмотря на всю выдержку, дышать в пыточном подвале было очень трудно, омерзительно. Здесь сильно воняло человеческими испражнениями, мочой, кровью и горелой плотью.

Григорий Иванович чувствовал себя крайне прескверно. Хотя золото удалось отстоять, но острог наполовину выгорел. И если бы не канонир, сумевший поднести запальник к пушке и разбудивший выстрелом всех горожан, то избежать страшной беды вряд ли бы удалось.

Но так, можно сказать, отделались легким испугом, потеряв полсотни христианских душ. Вот за них-то и придется ему отвечать перед всемогущим Алеханом, за нерадение свое в государевой службе, за потерю бдительности. Шелихов, мысленно взвыв, в полном отчаянии запустил пальцы в волосы, вырвал целый клок.

«Ну, кто ж знал, что обычный русский человек, кузнец, иудой подлым стать способен?!»

— Говори, тать мерзкий, сколько тебе заплатили?

У дыбы, сменив губернатора, орал начальник губернской тайной экспедиции, надворный советник Емельянов. Его остроносое личико вечно голодного галчонка сейчас превратилось в хищный оскал свирепого волка.

В руках чиновник держал клещи с раскаленным куском железа, которыми тыкал в лядвы — внутренние поверхности бедер раздвинутых ног.

Ермошкин дико заорал, крик отразился от бревенчатых стен и больно ударил по ушам. Запахло паленым мясом, Шелихов даже сморщил нос, но продолжал слушать рычание Емельянова:

— Я тебя, сволочь, на куски разрежу! Шкуру сдеру, соломой набью, будешь у меня чучелом в подвале стоять! Говори, мразь, кто тебе заплатил?!

Раскаленный металл снова впился в обнаженную плоть, еще сильнее потянуло запахом подгоревшего мяса. Ермошкин дико вскрикнул, дернулся и обмяк, уже неподвижно вися на дыбе.

— У-у, скотина! — разочарованно протянул надворный советник. — Давай Ерофеич, снимаем, водой отливать будем. Нет, постой, никак бормочет что-то в беспамятстве…

Шелихов, заинтересовавшись, встал с лавки и подошел вплотную. Кузнец действительно что-то невнятно произносил, но разобрать сказанное в беспамятстве губернатор сразу не смог.

Прислушавшись, Григорий Иванович, к своему несказанному удивлению, вскоре стал разбирать слова, но чужой, иноземной речи.

— Так это же аглицкий говор! — потрясенно воскликнул стоявший рядом Емельянов. — Подсыл, сучий сын!

— Шпион! — радостно резюмировал Шелихов и просящим голосом обратился к палачу: — Ты уж потрудись Ерофеич, но развязать язык сего иноземца нам зело нужно!

Петергоф

— Ваше величество…

Мягкий, до боли знакомый голос, родной и милый, ласково прикоснулся, и Петр вырвался из странного сна, больше похожего на забвение. Теплая рука осторожно легла ему на лоб, окончательно разгоняя остатки сна, и тот же голос прошептал:

— Ваше величество, вы просили разбудить к обеду…

«Като!»

Петр усмехнулся, не открывая глаз, присел на мягкой перине. Странно, с этой женщиной уже прожил сорок лет, они оба постарели, но именно на Екатерину всегда смотрел так, будто и не было этих четырех десятилетий: не замечая признаков старости на ее лице, нездоровой полноты тела, ни появившейся хрипотцы в голосе.

— Все, Като, я проснулся!

Петр открыл глаза, повозился и удобнее уселся на широкой супружеской кровати, настолько просторной, что целое отделение гренадер могло бы спокойно разместиться вместе с ранцами и винтовками, да еще место бы осталось для парочки егерей — те помельче габаритами. В спальне царил мягкий сумрак за плотно закрытыми шторами.

«Заботится обо мне! Пока я спал, помыли, переодели, на мягкую перину уложили! Ничего не помню… Видно, стареть стал и года уже не те! Скоро на завалинке сидеть буду, солнышком любоваться, да кости греть, да на внучат прикрикивать!»

Мысли текли плавно, как река в период летней засухи. Но неожиданно на голубой глади появились водовороты, а из-под ила забил мощный фонтан — течение ускорилось, все кругом забурлили.

«Ага, старый стал, а как же? Кто вчера семерых ухайдакал, а девку отпежил, да так, словно ведро виагры съел?! Студенческую молодость вспомнил?! Ишь, на завалинке погреться решил! Вытаскивай свою задницу из перины и марш вперед, дела ждут! Большой крест Георгия на шее носишь, так и соответствуй своему генеральскому чину, и сопли не распускай! Суворов на год тебя моложе, а через стулья молодым козликом скачет. Вставай, кому говорю!»

Внутренний голос не только порушил духовное спокойствие императора, но практически пинком прогнал Петра с мягкой кровати, которую тот с сожалением оставил.

— Муж мой, что вы делаете? Полежите еще немного, вам нужно хорошо отдохнуть!

Обращение на «вы» Петра сразу же насторожило. Жена всегда себя так вела, когда испытывала определенное беспокойство.

— В чем проблема, Като?

— Что с вами случилось за эти дни, ваше величество? Алексей Андреевич молчит, Данилов твой онемел, казаки совсем дар речи потеряли…

«Кремни они у меня, орлы! Языки свои даже по пьянке никогда не развяжут! Хотя только про меня, а сами за бутылью болтают, как бабы языками за околицей чешут!»

Петр усмехнулся — за сорок лет лейб-конвойцы еще не разу не застукали его императрице, а про другое начальство и говорить нечего.

Простой казак на генерала посматривал, как солдат на вошь в то его время — еще бы, Собственный Его Императорского Величества Конвой — две сотни головорезов как на подбор, сыновей и внуков тех станичников, кто ходил с императором усмирять мятежную гвардию.

— Муж мой, вы мне не скажете правды?

— Като, я пред тобой чист, как исполнительный лист перед прокурорским взором! — Петр медленно попятился, обращение «муж», ему очень не понравилось.