Он замолкает, переводит дух и зачем-то смотрит в окно.

Жду. Молча. Пока он соберется с мыслями и продолжит.

Поворачивается. Откидывается на стену и скрещивает руки на груди:

– Мне кажется, что единственная возможность чему-то научиться – это попасть в охрану купеческих обозов: воины там умелые, знают, с какой стороны браться за оружие и, главное, всегда готовы научить. Конечно же, не всех, а только того, кто бьется с ними рука об руку.

Обозы я видел раза два. Издалека. И даже не представлял, что у них есть охрана. Поэтому подаюсь вперед и таращу глаза, чтобы не пропустить ни слова.

– Попасть в гильдию охранников почти нереально – они не берут людей со стороны. Тем более – детей.

«Не берут?» – повторяю я про себя, а потом вспоминаю сказанное им «почти». И вопросительно смотрю на Данора.

– Но если ты вырастешь ОЧЕНЬ сильным, то у тебя будет шанс.

Смотрю на свои тоненькие ручки и вздыхаю – сильным меня не назовешь. Даже из жалости…

Старик замечает мой взгляд и усмехается:

– Это – дело поправимое. Если, конечно, тебе хватит упрямства.

– Хватит…

– Тогда поговори с Браззом – может, он возьмет тебя в подмастерья?.. – Кро-о-ом?

Я вернулся из прошлого и уставился на стоящую передо мной баронессу.

Мокрые волосы, обрамляющие бледное лицо, синие, трясущиеся губы, мурашки на тоненькой шейке, красные, опухшие пальцы – за время моего забытья ее милость промерзла насквозь. И теперь прилагала все усилия, чтобы не дрожать и не стучать зубами.

– Я – все… – Она поежилась.

Я посмотрел на ком окровавленного тряпья, которое требовалось постирать, мысленно пообещал, что сделаю это как-нибудь потом, подтянул к себе посох, кое-как встал и поплелся вверх по склону. Стараясь переставлять ноги как можно быстрее, чтобы баронесса могла согреться на ходу. И надеясь, что в конце этого пути я смогу прилечь и не бередить свои раны хотя бы полчаса.

Увы, мои надежды не оправдались – ввалившись в дом, леди Мэйнария затравленно посмотрела на нетопленую печь, забралась на свое ложе, подтянула к себе ноги и обхватила их руками. Потом закрыла глаза и уткнулась лбом в колени.

Я посмотрел, как ее трясет, и… снова вышел из дома. На этот раз – за сушняком.

Мохнатая еловая лапа, отливающая серебром, еле заметно качнулась, замерла и… брызнула иглами, пропуская сквозь себя рвущуюся из темноты Смерть. Короткий свист, хруст разрываемых колец – и граненый наконечник арбалетного болта, пробив кольчужный койф[109], впился в шею моего отца.

– Папа-а-а!!! – срывая горло, закричала я, рванулась к телу, медленно клонящемуся на бок, открыла глаза и наткнулась на взгляд Бездушного. Полный сочувствия и понимания!

Зажмурилась. Уткнулась лицом в насквозь мокрый полотняный мешок с чистыми рубахами, служащий мне подушкой, и попыталась вырваться из липких объятий ночного кошмара.

Сон, повторяющийся чуть ли не каждую ночь, не уходил – перед моим внутренним взором возникали то болты, вылетающие из-за деревьев, то искаженные ненавистью лица оранжевых, то тело отца, лежащее в луже крови.

Картины были такими яркими и четкими, что я не выдержала и застонала.

– Выпейте воды – полегчает, – раздалось над самым ухом.

Я открыла глаза, заставила себя сесть, вытерла рукавом заплаканное лицо, вцепилась в протянутый мне котелок и… застыла: во взгляде Меченого действительно было сочувствие!

«Этого не может быть, – отстраненно подумала я. – Слуги Бога-Отступника не способны на такие чувства!»

Память тут же напомнила мне фразу, которую так любил повторять брат Димитрий:

«Как бы вы ни старались, Бездушные никогда не почувствуют ни нежности, ни уважения, ни любви, ни сострадания. Они ненавидят даже своих родных – мать, которая подарила им жизнь. Отца, чья кровь струится в их жилах. Детей, которых они породили. И эта ненависть выжигает их изнутри. Не ищите в них Света. Ибо его в них нет…»

«Нет сострадания?» – мысленно повторила я, уставилась на котелок в своих руках и зябко повела плечами.

– Замерзли? – участливо поинтересовался Меченый. И, не дожидаясь моего ответа, направился к остывшей печи!

Аккуратно сложил тоненькие веточки домиком, обложил их деревяшками покрупнее, пару раз ударил кремнем по кресалу, раздул пламя из малюсенькой искорки, вспыхнувшей на труте, и повернулся ко мне:

– Сейчас согреетесь…

«Они испытывают только половину чувств, доступных обычному человеку. И эта половина – темная», – вспомнила я и мысленно фыркнула: – этот Бездушный испытывал и светлые. Уж кто-кто, а я в этом уже убедилась.

Поэтому я отложила в сторону котелок и поблагодарила Крома за заботу:

– Спасибо!

Создание, которое должно было жить одной Тьмой и радоваться только отрицательным эмоциям, среагировало на это слово, как самый обычный человек: кивнуло, пожало плечами и… улыбнулось!

Нет, губы Крома не расплылись в разные стороны, в уголках глаз не появились лучики морщинок – просто во взгляде на миг промелькнуло что-то теплое.

В этот момент я окончательно поверила в то, что Кром живет не только Тьмой. И что в нем все-таки есть Свет.

«Свет – в слуге Бога-Отступника, который почти заслужил Темное Посмертие?» – сама себя спросила я и посмотрела на его посох, стоящий рядом с дверью.

Бесчисленное множество зарубок – человеческих жизней, выпитых Меченым, – никуда не делось. Они покрывали почти весь Путь, оставляя чистым лишь небольшой участок. Длиной чуть больше моего указательного пальца.

«Ну да, до Темного Посмертия ему осталось выпить каких-то полтора-два десятка душ», – подумала я. И замерла: последняя зарубка на Пути была той самой. Вырезанной Кромом после убийства брата Димитрия и его спутников. А ведь он убивал и после этого!

Я мысленно представила себе тех, кто умер от руки Крома на улицах Меллора и на постоялом дворе в Сосновке, и задумчиво закусила губу: большинство этих людей были взрослыми, полными сил мужчинами, а способ их убийства мало чем отличался от того, которым Кром отправил в Бездну Небытия нашего духовника. Значит, на посохе должно было появиться как минимум с десяток новых зарубок!