– Потом, – шепнула я, и тут на весь дом раздался плач Кузи. Я кинулась к Анжелке и предложила накормить ребенка и немедленно уложить спать.

– Ну, вот еще! – возмутилась она. – Он должен хотя бы час порисовать. Борис Борисыч, руководитель художественной студии, говорит, что у Кузьмы проявляются способности к авангардизму. Вот, взгляни, – и Огурцова вытащила из папки накаляканные Кузиной рукой «рисунки», на которых невозможно было ничего разобрать. Я так в детстве разрисовывала все книжки, что попадались мне под руку. – Борис Борисыч посоветовал пару дней пописать на пленэре. Я и мольберт с собой захватила. – Она показала мини-подставку, мини-подрамник с холстом. – Дед сделал.

– Да ты посмотри, на нем лица нет! – возмутилась Пулька – она пришла за шампурами. – Ты его совсем замучила! Укладывайте ребенка спать, он даже есть-то не в состоянии!

– Тяжело в ученье – легко в бою! – отрезала Огурцова; мне даже показалось, что ее ступни сорок второго размера вросли в пол и ее невозможно сдвинуть с места.

– Это я вам как врач говорю! Укладывайте его спать, не то придется еще в местную больницу с ним тащиться!

Слова о больнице сразу же привели Анжелку в чувства, она оторвалась от пола и принялась стелить кровать, что стояла вплотную с Адочкиным ложем.

– Завтра с утра до вечера будет на пленэре писать, – бубнила Огурцова, а я дала Кузе апельсинового сока. Он с жадностью выпил его, плюхнулся на кровать и моментально заснул.

Гостей я разместила следующим образом: Адочка с Афродитой спали на своей кровати, рядом – Анжелка с Кузей, на диване – Икки с Овечкиным, на тахте – Пулька с Аркадием Серапионовичем.

На втором этаже было всего две кровати, да и то полуторные. Одну из них должны были занять мы с Власом, а напротив «молодожены» – Иннокентий со Светланой (правда, как они там поместятся, я представляла себе смутно – вес «жены» Бывшего бабушкиного ученика зашкаливал за центнер).

Наконец все кровати были постелены, на улице накрыли стол, поднесли шашлыки. И вот уже пробки от шампанского полетели в сторону огорода Валентины и Ленока. Фродя была реабилитирована и смиренно сидела у ног хозяйки. Наконец-то наступил тот долгожданный момент, когда я узнаю все новости и хоть чуть-чуть приобщусь к цивилизации и жизни своих друзей.

– Твою маму я проводил, машину поставил к себе в автосалон, – отчитывался Влас, – так что можешь не беспокоиться – все в порядке. Только вот бабушка сказала, что Верунчик, ой, прости, Вера Петровна немного не в себе.

– Что такое? – испугалась я.

– Она ночью в гробу в каком-то спит, а днем занята только тем, что завещание переписывает. Сначала все отписала сыну, но потом они переругались, и она все переписала на Полину Петровну, а после телефонного разговора обиделась на нее за то, что та ее сумасшедшей обозвала, и переписала все на тебя. На тебя вскоре тоже за что-то рассердилась и теперь хочет разделить все поровну между вами или вовсе никому ничего не оставлять.

– А что там делить-то? – удивилась я.

– Как что? – Огурцова чуть было шашлыком не подавилась от негодования. – А квартира?

– Квартиру она лет восемь назад безвозвратно подарила сыну. Золота, бриллиантов у нее отродясь не было. Если только обрезанные тряпки... – предположила я.

– А чего ж ты к ней ездишь, если квартира не на тебя? – Огурцова все-таки подавилась и надолго закашлялась.

– Так она мне бабушка родная! При чем тут квартира? – растерялась я.

– Я б ни за что не ездила! Кхе-кха! – Анжелка никак не могла прокашляться.

– А как же твои христианские принципы? – спросила Пулька. – Подай руку ближнему своему или что-то в этом роде?

– А если она квартиру не отдает, то какая же она мне ближняя? – удивилась Огурцова, выплюнув кусок шашлыка. – Нечего бисер перед свиньями метать!

Чтобы сменить тему, я спросила, почему не приехал Михаил.

– Вот это уж свинья настоящая! Да еще какая! – Анжела обреченно махнула рукой. – Нет, вы представляете, он со мной разводиться собрался за то, что я его сына развиваю, везде с ним мотаюсь, таланты выискиваю! На балалайке тут начала его учить играть! Вообще ужас! А отец на старости лет с матерью разводиться вздумал!

– Да ты что?! – поразилась Пулька, а меня от этих слов в жар бросило. «Это я во всем виновата», – крутилось у меня в голове, и я вспомнила тот день, когда Иван Петрович пришел ко мне с вафельным тортом под мышкой просить совета, как к «инженеру человеческих душ». Особенно отчетливо я припомнила, что именно я ему тогда посоветовала.

– Да! – подтвердила Анжела. – Причем он долдонит матери об этом вот уж полторы недели, а она будто его не слышит – продолжает кур парных резать и в окно выбрасывать. Правда, последние три дня одержима новой идеей – ей нужен человеческий глаз.

– Зачем? – ужаснулась Икки.

– Точно не знаю, наверное, этот ее Куртя, то есть аферист Задрыжкин, приказал.

– Где ж его достанешь? Глаз-то? – продолжала ужасаться Икки.

– Да, у живого человека просто так его не вытащить, – пробаритонил проктолог.

– Зачем у живого? – Анжелка смотрела на нас как на идиотов. – Она три ночи уж как с кладбища не вылезает. Ждет подходящего момента, чтобы разрыть свежую могилу и достать глаз.

– Это же вандализм! – допив вино, проговорил Влас.

– А что ей, докажешь, что ли!

– А мои-то! Мои-то! Гоголеведы! Ведь снова смотались из Москвы! – смеясь, проговорила Пулька. – Одно хорошо, что квартиру хоть на время освободили!

– Пулхэрия, а зачем тебе квартира-э, позволь узнать? Для свиданий? – подозрительно спросил Аркадий Серапионович.

– Нет. Дышать свободнее, – ответила она и рассказала последние новости о поисках ребра Гоголя.

Судя по Пулькиному рассказу, события разворачивались следующим образом.

Аполлинарий Модестович пробыл в Кишковерстске почти месяц. Он каждый день ходил в краеведческий музей и доказывал директору, что ребро во втором зале вовсе не реликвия города, вовсе не останки его основателя – какого-то совершенно неизвестного историкам польского пана, а не что иное, как ребро великого русского писателя – Николая Васильевича Гоголя, автора бессмертной поэмы «Мертвые души».

Директор поначалу не слушал истового гоголеведа, потом смотрел на него выпученными глазами, принимая за сумасшедшего, а к концу недели бегал от него из первого зала музея во второй – по кругу. Пытался запираться от ненормального гостя из Москвы и у себя в кабинете, и в подсобке, где хранятся сомнительные экспонаты, покрытые толстым слоем пыли, но тщетно – пару раз Аполлинарий Модестович чуть не выломал дверь. Директор грозился обратиться в милицию, к городским властям, даже к каким-то влиятельным (он подчеркнул – очень влиятельным) людям Кишковерстска. Пулькин отец даже почувствовал в этом «подчеркивании» неприятный запашок. Но ничто не могло остановить его.