– Он что, в Москву пешком отправился? – спросила Пулька.

– Да кто его знает! – раздраженно ответила Икки.

– Его надо догнать! – решила я.

– Как же, догонишь его! – усмехнулась Икки.

– Может, на машине-э, – предложил Аркадий Серапионович.

– Нет-нет, мы все выпили, – отверг тут же эту идею Влас.

– Адочка могла бы его вернуть, – задумчиво проговорила я.

– Вот еще! Он меня дурой обозвал, а я за ним побегу! Побегу! Я – великий модельер всех времен и народов! За ним побегу?! – И тут Адочку понесло. Видимо, в голову ударило шампанское, и она принялась доказывать, что теперь не сыщешь ни одного профессионала, кроме нее, который бы отличил стиль барокко от готического, что одеваться никто не умеет – все ходят, как попугаи разноперые, ни у кого нет вкуса. – Я вот сама себя одеваю! Да! Одеваю! И вяжу, и шью, и даже украшения делаю! – Она кинулась в дом, а через минуту трясла ожерельями из пивных крышек и канцелярских скрепок.

– Вы – гений, Адонька! – восхитился Пулькин поклонник, и Адонька переключилась на него – так, что Аркадий Серапионович, кажется, был уже не рад, что похвалил ее.

– Пойдемте за стол, – предложил Влас. – В конце концов, за ним же побежала эта полная девица. Не помню ее имени.

И все со спокойным сердцем вернулись на свои места.

– Давайте выпьем за то, чтобы Света догнала Иннокентия, – предложила Икки.

– Догнать – это полдела, его привести еще нужно каким-то образом, – заметила Пулька.

– Вот и следующий тост готов! – обрадовалась Икки.

– Слушайте, а поехали завтра смотреть на торговцев из рыбной лавки! – предложила Пульхерия, разгоряченная вином.

Все поддержали ее, за исключением Анжелки, которая сказала, что завтрашний день будет полностью посвящен рисованию на пленэре. Я колебалась.

– Ну, не съедят же они тебя! И потом, ты вообще можешь им на глаза не показываться, скажешь только, где они стоят, и все. А ты, Огурцова, совсем сдвинулась! Хватит ребенка истязать – пусть хоть день отдохнет! – Пулька настояла на своем, и было решено, что завтра мы все поедем глазеть на торговцев из рыбной лавки.

Разошлись только к двум часам ночи.

– Наконец-то мы одни! – радостно воскликнул Влас, когда мы поднялись на второй этаж. – Неужели это правда? Мне не верится! – Он страстно поцеловал меня и повалил на кровать.

– И правильно делаешь, что не веришь, – на лестнице послышались чьи-то тяжелые шаги и горькие всхлипы.

– Черт! – выругался Влас.

– Он так бежал, – сквозь слезы говорила Света, – так бежал, что я потеряла его из виду и вернулась.

Иккина помощница проревела на соседней кровати до четырех утра, а мы с Власом утешали ее как могли.

В начале пятого явился Иннокентий – шапка его съехала на глаза, из носа шла кровь.

– Где ты был? – грозно спросила я.

– Где? – все еще всхлипывая, прошептала Света. – Мы все за тебя так волновались!

Бывший бабушкин ученик поначалу вообще ничего сказать не мог – только мычал да заикался. Потом залепетал что-то совершенно бессвязное. Я принесла перекись водорода, и мы втроем принялись останавливать кровь.

Иннокентий сидел и гнусавил, задрав голову, очевидно, пытаясь рассказать нам, что же с ним произошло после того, как светоотражающая полоса на его жилетке уже ничего не отражала вдалеке – после того, как не только мы потеряли его из виду, но и хлюпающая Света.

– На меня набгосились! – наконец членораздельно произнес он. Дальше он долго и путано рассказывал, что его занесло на какую-то лесопилку, где он прилег на бревно, решив поспать до утра, как откуда ни возьмись перед ним в темноте выросло человек пять, а может, десять (Иннокентий точно не помнил) и нагло потребовали денег:

– Гони, туггики, они сказали, – жаловался конструктор упаковок для микроторпед.

Денег, конечно, у него не оказалось, и кончилось тем, что мужики разозлились и избили бедного бабушкиного ученика.

– А зачем ты вообще-то убежал? – спросила я.

Иннокентий молчал – кажется, у него не было ответа на этот вопрос.

– Да, зачем? – допытывалась Света.

– Жестокие! Все жестокие! И згые! – Иннокентий, по-моему, собрался плакать.

– Это я-то злая?! – отчаянно закричала Света. – Я, которая догоняла тебя? Все ноги сбила, а потом всю ночь проревела?!

«Муж» смотрел на свою избранницу широко раскрытыми глазами и молчал.

– Отвечай! Я – злая? Да? Отвечай! – требовала Иккина помощница.

– Давай мигиться, – схитрил конструктор, и Светлана тут же замолчала. – А? Давай мигиться?

– Ладно, – быстро согласилась она, и мы с Власом улеглись, надеясь поспать хоть пару часов.

Только меня окутала дремота, как сквозь зыбкий сон проникло:

– Пгости меня? А?

– Ладно.

– Пгостила?

– Да.

– Ну, пгости меня.

– Хорошо, только больше не убегай.

– Давай мигиться?

– Кешенька, ну мы помирились.

Подобный диалог продолжался до восьми утра. Влас сначала лежал молча, потом культурно подкашливал, намекая, что они тут не одни, затем кашлял в открытую – нагло и громко. После – приподнял голову, видимо, хотел что-то сказать, но не решился и, закатив глаза, уронил ее на подушку от отчаяния и безысходности.

– Точно помигились?

– Да, Кешенька, точно.

– Моя коговка!

– Никакая я не коровка! – И они опять начали ругаться.

С первого этажа донеслись голоса пробудившихся гостей.

– Давай помигимся!

– Да сколько же можно, в конце-то концов! – не выдержал Влас. – Вы всю ночь нам спать не даете!

– Ой! Пгостите, пожалуйста! – испугался Иннокентий.

– Простите! – проворчал мой ясный сокол, вскочил с кровати, быстро оделся и сказал: – Пойдем, Маш – нам ведь еще на торговцев рыбой ехать смотреть! Дурдом какой-то! А эти пусть дальше мирятся! – и Влас убежал на первый этаж.

– Смотрите-ка, Кузенька даже порозовел! Всего одна ночь на свежем воздухе, а каков результат! – восторгалась Икки, глядя на будущее дарование, у которого цвет лица, как, впрочем, и все тело было действительно розовым, но это отнюдь не являлось показателем здоровья – Кузьма за ночь покрылся красными шелушащимися пятнами. Малыш сидел на кровати, болтая ножками, и расчесывал себя до крови.

– Прекрати чесаться! – закричала Огурцова и схватила его за руку. – Ты чего вчера нажрался? А? Отвечай матери!

– Фи-и, Анжелонька, как грубо это вы-э, – заметил проктолог.