Но они не рады своему успеху, так как вновь подвергаются мощному удару у железнодорожной насыпи в районе Погостья. Вновь немцы, не имея достаточных сил, противостоят в глубоком снегу в своих насквозь промерзших шинелишках вражеским танкам. Вновь русские прорывают в нескольких местах основную линию боевых действий. Нарушается связь с соседней 11-й пехотной дивизией, фланги становятся открытыми. Полки, батальоны и роты бьются в одиночку и каждый за себя. Унтер-офицеры бросают в бой остатки рот, совсем молодые лейтенанты совершенно неожиданно получают в подчинение целые батальоны. Один из врачей медицинского пункта выводит из окружения подразделения нескольких разбитых боевых групп. Седовласые полковники ведут бой из автоматов, лежа перед своими командными пунктами.

Командование и штабы не имеют ясной информации из-за нарушенной проводной и радиосвязи, из-за густых заснеженных лесов, бесконечно длинных ночей, прерываемых лишь несколькими часами светлого времени суток. Когда один немецкий отряд, окруженный русскими, почувствовал, что ему приходит конец, то сделал попытку вырваться. Крадучись, с оружием наизготовку, немецкие солдаты идут через русские позиции, нацепив на себя маскхалаты убитых красноармейцев. В сумерках и благодаря снегопаду немцам удается пройти незамеченными. Температура тем временем колеблется у отметки минус 30 градусов. Русские начинают свои атаки в полной темноте около четырех часов утра. Одному немецкому оборонцу противостоят восемь красноармейцев.

О событиях в районе Погостье повествуют записи русского артиллериста и радиста Николая Николаевича Никулина. Он служил в одной из стрелковых дивизий, наступавших в первом эшелоне 54-й армии на железнодорожное полотно у Погостья, и лежал в одном из русских окопов в северной части насыпи. В это же время и на этом же месте, скрючившись, сидели в своих окопах на южной стороне насыпи немецкие солдаты из 333-го полка 225-й пехотной дивизии из Северной Германии. Никулин описывает происходившее глазами бывшего противника:

«Мы приехали под Погостье ранним утром в начале января 1942 года. В серых сумерках клубился морозный туман. Температура была около 30 градусов мороза. Невдалеке грохотало и ухало, мимо нас пролетали шальные пули. Наши пушки заняли позиции и открыли огонь.

Мерзлую землю удавалось раздолбить лишь на глубину 40–50 сантиметров. Ниже была вода. Поэтому наши убежища получились неглубокими. В них можно было вползти через специальный лаз, закрываемый плащ-палаткой, и находиться там только лежа. И все же жизнь в землянке была роскошью, так как большинство солдат, прежде всего пехотинцы, спали прямо в снегу.

Костер не всегда можно было разжечь из-за авиации. Множество людей обмораживали себе руки и ноги. Иногда замерзали совсем. Солдаты имели страшный вид: почерневшие, с красными, воспаленными глазами, в прожженных шинелях и валенках.

В месте нашего расположения, примерно в полукилометре от передовой, многолюдно. В березняке образовался целый городок — палатки, землянки, шалаши, штабы, склады, кухни. Все это дымило, обрастало суетящимися людьми. Немецкий самолет-корректировщик по прозвищу „кочерга“ — что-то кривое было в его очертаниях — быстро обнаружил нас. Начались обстрелы. Но к ним быстро привыкли, хотя ежедневно было несколько убитых и раненых. Но что это по сравнению с сотнями, гибнущими на передовой!

Странные, диковинные картины наблюдал я на прифронтовой дороге. Оживленная, как проспект, она имела двустороннее движение. Туда, на фронт, шло пополнение. Везли оружие и еду, двигались танки. Обратно тянули раненых. А по обочинам — обыкновенная житейская суета.

Вот, разостлав плащ-палатку на снегу, делят хлеб. Но разрезать его невозможно, и солдаты пилят мерзлую буханку двуручной пилой. Такой хлеб надо сосать как леденец, пока он не оттает. Холод страшный. Суп замерзает в котелке. А плевок, не долетев до земли, превращается в сосульку и звонко брякает о твердую землю.

Вот закапывают в снег мертвеца, не довезенного до госпиталя раненого, который то ли истек кровью, то ли замерз… А рядом торгуются, меняя водку на хлеб.

В армейской жизни под Погостьем сложился между тем своеобразный ритм. Ночью подходило пополнение — тысяча, две, три тысячи человек. То моряки, то маршевые роты из Сибири, то блокадники. Их переправляли по замерзшему Ладожскому озеру. Утром, после редкой артподготовки, они шли в атаку. Двигались черепашьим шагом, пробивая в глубоком снегу траншею. Да и сил было мало, особенно у ленинградцев. Снег стоял выше пояса. Убитые не падали, а застревали в сугробе. Трупы засыпало свежим снежком. На другой день была новая атака.

О неудачах под Погостьем, об их причинах уже написано. Шедшие здесь бои были в какой-то мере типичны для всего русско-немецкого фронта 1942 года. Везде происходило нечто подобное — и на севере, и на юге, и под Ржевом, и под Старой Руссой.

Легко писать это, когда прошли годы и затянулись воронки на местах боев. И почти все забыли эту маленькую станцию. Уже притупились тоска и отчаяние, которые пришлось тогда пережить. Представить это сейчас невозможно, и поймет его лишь тот, кто на себе испытал необходимость вот так просто встать и идти умирать. Погибать, когда у тебя вся жизнь впереди и тебе всего семнадцать. И умереть придется без оркестра и речей, в грязи и смраде. Смерти твоей никто не заметит. Ляжешь в груду тел у железной дороги и сгниешь, забытый всеми в липкой жиже погостьинских болот.

И все-таки Погостье мы взяли — сперва станцию, потом деревню. Вернее места, где это все когда-то было. Пришла дивизия вятских мужичков. Полезли они на немецкие дзоты, выкурили фрицев и продвинулись метров на пятьсот. По их телам в прорыв бросили стрелковый корпус. Но перед ними встали новые немецкие укрепления.

Много убитых видел я на войне, но такого зрелища, как в Погостье зимой 1942 года, видеть больше не довелось. Мертвыми телами был забит не только переезд. Они валялись повсюду. Морской пехотинец был сражен в момент броска гранаты. Он так и замерз и, как памятник, возвышался со вскинутой рукой над заснеженным полем боя. Медные пуговицы сияли под лучами зимнего солнца. Другой боец, уже раненый, стал перевязывать себе ногу и был убит. Так и застыл навсегда. Бинт в его руках всю зиму трепетал на ветру.

Штабеля трупов у железной дороги выглядели зимой как заснеженные холмы, и были видны лишь тела, лежащие сверху. Позже, весной, когда снег стаял, открылось все, что было внизу. У самой земли лежали убитые в летнем обмундировании, в гимнастерках и ботинках. Это были жертвы осенних боев 1941 года. На них рядами лежали морские пехотинцы в бушлатах и широких брюках „клеш“. Еще выше — сибиряки в полушубках и валенках, шедшие в атаку в январе-феврале 1942 года. Потом — политбойцы в ватниках и тряпичных шапках (такие шапки выдавали в блокадном Ленинграде). Здесь смешались трупы солдат многих дивизий, атаковавших железнодорожное полотно в первые месяцы 1942 года. „Диаграмма наших успехов“. Эта картина отпечаталась в моем сознании навсегда. Всю жизнь меня преследует один сон: горы трупов у железнодорожной насыпи. Самое страшное, что сон этот продолжает оставаться явью. Говорят, что война не закончена, пока не будет похоронен каждый павший на ней солдат».