– Вот как будто поговорить ей, кроме нас с тобой, бабушка, не с кем!

– А ей, может, Федя, и не с кем, кроме нас с тобой, поговорить…

– Одинокая она, что ли, хуже нас?

– Да какие же мы, Федя, с тобой одинокие друг у друга…

– Здравствуй, Феденька, а где бабушка?

– Она в город уехала.

– Я тогда попозже зайду…

– Нет, входите, теть Галь Константиновна. Я и сам сейчас один-одинешенек на участке.

Строит дом сосед наш Бабурин. Человек рукастый. На четыре нижних комнаты дом. Со вторым этажом, с балконом!

– Нам бы, бабушка, такой дом!

– Да зачем нам, Федя, такой? Двое нас всего. Хватит нам.

– А у этого, у Бабурина, сколько всех?

– Да один он, Федя…

– А ему одному зачем тогда, бабушка, такой дом?

– А не знаю, Федя, зачем… из надежды.

– Жалко что-то, бабушка, всех…

– Жалко, Федь, как не жалко, трудно люди живут.

– Да еще умирают, бабушка! Жалкие люди…

– Туман, бабушка…

– Туман, Федя…

– Не пойдем давай за молоком сегодня с тобой. Там вампиры…

– Да какие вампиры, Федь, ты в своем уме?

– Ну давай тогда хоть просто так не пойдем… мимо будки без Шарика…

* * *

Иван-чаи синие по опушке, вьюнки, придорожники, поле, поле…

Столбы, провода, галки мокрые на стогах, дым печной, пар от крыш, у колодца лужи…

У Натальи Ивановны умер Шарик. Цепь пустая из будки к колышку тянется, в миску дождь наплакал.

Это папы удочка, вот моя, в сарае нашла их бабушка, тут поставила. Можно червяков накопать, в тушенку сложить, окуней пойти половить. Только лески за зиму перепутались… навсегда.

Ты полынь моя, трава горькая… раз один сорвешь, разотрешь в руке, навсегда вдохнешь, никогда уже не забудется…

Пахнет горе в поле ромашками, травой скошенной, подорешником, мховой плесенью, один раз вдохнешь счастье – горем, другой раз вдохнешь счастьем горе…

И кружит, кружит вверх-вниз по лучику от дождя, в облаках на минутку к земле отпущенным счастьем, солнышком не надышится, одним днем жива, как душа чья-то в радости, белая-белая бабочка…

– Счастье коротко, Феденька, путь далек.

– Да уж понял…

* * *

Мы купили! Купили!!! КУПИЛИ!!! Цыпленочка с бабушкой! Только что! ТОЛЬКО ЧТО!!! Мы купили-и-и-и!!! И-и-и-и-и!!! И-и! Разбабуленька ты моя ненаглядная, расхорошая, разлюбимая!!! Ненаглядная! Загляденная! Навсегда теперь самая ты моя разсамая! Раз-моя-при-моя, разлучшая… Я тебя никогда-никогда, никогда теперь не забуду!

За секунду до счастья в счастье не верил я, и надеялся – не надеялся, я и верил – не верил в бабушку… Это руки сами собой вот так, брюшком в брюшко вжимаются, к носу тянутся помолиться, сами ноги встают на цыпочки, если самое, самое-самое ненаглядное, невозможное ее просишь. Только так всю душу и выдохнешь, тише шепота:

– Бабушка…

– Ладно, Федь.

И КУПИЛА! Купила! КУПИЛА!!!

Мой! Внутри моем и снаружи…

Вся душа в цыпленка ушла… Так: клек-клек, мырк-мырк, тук-тук вот тут, глазки-бусинки…

Желтой ваты пушистой мех… шерстка даже…

– Понюхай, бабушка… вот понюхай… Как Пуней пахнет… мохнатенький… полосатенький…

– Да какой же, Федь, он тебе полосатенький?

– Расхороший…

– Они маленькие, Федь, все хорошие, щенятки, котятки, цыпленочки, а вот вырастет в курицу, что мы с ней с тобой делать будем?

Как же может цыпленок стать курицей? Он же он?!

– Он не вырастет, бабушка, он не вырастет! Ни за что не вырастет, вот увидишь!

– Это что ж он не вырастет, Федь, куда денется?

– Да еще-то до этого, бабушка, жить и жить!!!

Месяц – лето! Погода – хорошая. Вот идем сейчас прогуляться мы с Нюшей и бабушкой к остановке. Там у нас магазин открыли…

– Нюша, Нюшка!!! Гулять! Цып-цып!

И из зарослей, из малинных трущь, выбирается мой… моя, наша Нюша.

Поводок ей купили с бабушкой, колокольчик на ошейник повесили, закатали в ошейник бумажку с записочкой: Нюша. Деревня Тетерево. 33 участок. Вторая линия. Феде.

Она тоже не знает, петух он или же курица.

– Ты зачем, бессовестный, на людей кидаешься, нападаешь? А?!

Потому что к гостям, соседям она не особенно, и кто мимо забора тоже идет, чужие прохожие, то до самой дыры преследует, горлом так, как зерно глотает:

– Куда? Куд-куды? – пока на свободу не вырвется и до поворота самого под конвоем куриным не допроводит.

А потом назад возвращается, вся довольная, гордый весь!

– Только что не лает он у нас с тобой, да, бабушка?

– Только этого не хватало…

– Только что кудыкает у нас с тобой она, бабушка, а так-то все, что скажет, – по-человечьи…

– Хочешь, Федь, сегодня поедем, купим тебе другого цыпленочка?

– ХОЧУ, БАБУШКА!!! Нет… Не надо…

* * *

Июль в середину, день вполовину. Прошло вдоль забора дождичком, до нас с бабушкой не достало.

Хожу вдоль канавы, подберезовиков высматриваю, жду, когда к козе пойдем с бабушкой, обрываю с веток хлопучие белые шарики. Сапогом резиновым в луже хлопаю.

Полем туман-туман… Стоит в поле коза, одна-одинешенька. Мекает.

– Мне-е-е…

Зарезали у козы козленочка. У коровы – теленочка.

Если будут резать меня, пусть режут с бабушкой. Вместе мы.

Дым ноздрями выдыхает, вздыхает, переступает, жует березы ветку коза, плачет да жует, плачет да жует…

– Хрум, хрум…

Пусть убивают нас вместе с бабушкой. Вместе мы.

Плывут по луже сквозь сон облака. Налив белый восковой, до огрызочка на свет ясно. Разглядываю, нет ли внутри налива змея подлого, червяка?

Можно есть яблоко. Половину бабушке. Вместе мы.