своей истории (и истории культуры), не имеющему, но могущему дать новую жизнь древней европейской цивилизации. Бродилом новой жизни станет патриархальный мир, общинный русский социализм.

Отдавая дань уважения благородной личности Герцена, автор очерка не может с ним согласиться, ибо отчетливо видит порочный методологический механизм его рассуждений: «Пережитое, приняв форму могучего иррационально подспудного движения души, выступило мощным формирующим началом его теоретического убеждения и насильственно определило его мировоззрение». Напротив, С. И. Гессен – рационалист с головы до пят, признающий иррациональное как границу культуры и потому – как внекультурное явление. Оно имеет свою реальность, которая может быть осмыслена рационально и только в таком реформированном виде введена в мир культуры.

В содержании этого очерка мы слышим отзвуки идей русского духовного ренессанса – трактовка личности как культурного явления, восприятие самой культуры как бремени, ее бессилия разрешить социальную проблему, обращения к докультурным истокам культуры в надежде разрешения ее кризиса. Когда С. И. Гессен сформировался как социальный мыслитель, то все эти проблемы он сделал своими, в ходе исследования сгруппировав их вокруг триединства «личность – культура – демократия». В печати русского зарубежья и главным образом в «Современных записках» и «Русской школе за рубежом»

С. И. Гессен пытается разрешить традиционный для русских западников (и для инициаторов «Логоса») вопрос о том, как остаться идеалистом и приверженцем абсолютных ценностей, не впадая в утопии, и как уметь быть по европейски рациональным, не опускаясь до потребительского практицизма. Решая эти вопросы, мысль С. И. Гессена движется в двух направлениях – педагогики или прикладной философии («Основы педагогики», выступления в «Русской школе за рубежом», теоретико-педагогическая деятельность в Польше) и разработки теории правового социализма (публикации работ «Крушение утопизма», «Проблемы правового социализма», «Генрих де Ман как теоретик социализма», «Правда демократии» и др. в «Современных записках»). Главной целью образования и воспитания он ставит приобщение личности к культуре так, чтобы человек стал ее сознательным творцом. В концепции правового социализма С. И. Гессен ищет такой вариант общественного устройства, при котором идеал соборности мог стать регулятором общественной жизни столь же точным, как и право, а право исполняло бы свою роль без претензий на подавление или уничтожение личности. Так, еще долгие годы после прекращения издания русского «Логоса» С. И. Гессен продолжал пробиваться к его универсальным целям – достижению настоящего всеобъемлющего синтеза, в который был открыт вход также и религиозным ценностям[301].

Для инициаторов «Логоса» время его издания было прекрасным временем. «Перечитывая как-то недавно главу, озаглавленную «Первая встреча с Европой», – писал Ф. А. Степун Б. В. Яковенко 29 апреля 1944 г (тогда он завершал работу над своими воспоминаниями, известными в русском переводе как «Бывшее и несбывшееся»), – я задумался о всех тех чаяниях и планах, с которых начиналась наша с Вами жизнь. Как много расхаживали мы с Вами по ночам – сначала по Гейдельбергским, а потом по Фрейбургским улицам, как много говорили чуть ли не до утра. Как странно кончается жизнь всех нас»[302]. Конечно же, юноша С. И. Гессен, завершая свою статью словами об А. И. Герцене, который обреченно приветствует новый мир, не думал, что он писал о себе.

О религиозно-метафизических мотивах в российском кантианстве: C. Гессен и Вл. Соловьев

B. В. Сербиненко

Трудно переоценить роль и значение именно религиозной метафизики в философской культуре русского зарубежья. Наиболее ярким изданием, несомненно, был религиозно-философский журнал «Путь», к сфере религиозной метафизики относится творчество русских мыслителей, связанных с парижским Православным богословским институтом. Религиозно-метафизические мотивы достаточно явно проявились и в творчестве русских философов-кантианцев, оказавшихся в эмиграции. Впрочем, и в собственно российском, дореволюционном кантианстве метафизические интенции проявлялись вполне отчетливо. Например, в философских позициях таких «классических» кантианцев, как А. Введенский и П. Новгородцев (прежде всего, в их поздних трудах). Тем более это касается тех, кто быстро и легко прошел путь от Канта к религиозной философии (Бердяева, Булгакова и др.). Но в последнем случае имел место радикальный отказ от прежних философских убеждений. Иначе обстояло дело у С. Гессена, остававшегося в течение всей жизни последовательным кантианцем.

Последние творческие усилия философа, как известно, были связаны с замыслом книги «Философия воспитания». Гессен работал над ней в оккупированной нацистами Польше. К сожалению, «рукописи горят». Во всяком случае, уже практически законченная книга сгорела во время Варшавского восстания в 1944 г. Из воспоминаний С. Гессена мы узнаем, что «Философия воспитания» состояла из четырех частей: 1) воспитание как биологический процесс, 2) воспитание как социальный процесс, 3) воспитание как духовный процесс, 4) воспитание как спасение. Соответственно «апофеозный» раздел книги непосредственно предполагал обращение к метафизическим и религиозным вопросам.

По словам Гессена, в своей работе в качестве основных направлений в философии образования он выделял натурализм, социологизм и гуманизм. По его же признанию, именно в «Философии воспитания» он сам выходит «за пределы гуманизма» и движется в направлении религиозной педагогики, для которой абсолютные ценности религии оказываются несоизмеримыми с миром ценностей культуры. Задачи же воспитания предполагают и возможность спасения, спасения человеческой души. Такого рода «сотериологический» выбор в сфере педагогики уже сам по себе, безусловно, говорит о пережитой мыслителем духовной эволюции. Близкий друг С. Гессена Ф. А. Степун писал в статье, посвященной памяти философа, что они оба признавали необходимым «религиозно-мистическое дополнение трансцендентальной философии»[303].

У нас нет оснований не доверять всем этим свидетельствам. Вероятно, религиозный «поворот» в мировоззрении позднего Гессена действительно имел место. Однако не менее важно и интересно то, что русский философ-неокантианец не только в последние годы, но и на протяжении всей жизни не был равнодушен к метафизической проблематике, в том числе и религиозной. Последовательно следуя принципам кантианского трансцендентализма, Гессен мыслил, можно сказать, в русле персоналистической метафизики, которая никогда и не была чужда кантианству. «Личность обретается только через работу над сверхличными задачами… – заявлял Гессен в «Основах педагогики». – .Могущество индивидуальности коренится не в ней самой, не в природной мощи ее психофизического организма, но в тех духовных ценностях, которыми проникаются тело и душа и которые просвечивают в них как задания ее творческих устремлений».

В. В. Зеньковский совершенно справедливо отмечал определенную близость этих мыслей Гессена принципам философской антропологии Вл. С. Соловьева (имелась в виду, прежде всего, «Теоретическая философия»)[304]. Однако он же подчеркивал и принципиальные различия: в антропологии и философской педагогике Гессена в полной мере свои права сохраняет трансцендентализм. Философ признавал, что «мир не исчерпывается физической и психической действительностью; кроме физического и психического, есть еще третье царство – царство ценностей и смысла». Но, конечно,