сидящим на стуле и курящим сигарету: его обязанности на этом были закончены. Трое других священников помогали друг другу обряжаться в роскошные, шитые золотом белые облачения, используемые для пасхальной службы.

– Отец Хини! – прошептал Майкл. – Послушайте, там… мне надо… вы не могли бы…

– Сделай глубокий вдох, малыш, – пробормотал святой отец, – а потом уже говори.

Отец Хини выслушал рассказ Майкла, который говорил вполголоса, чтобы не отвлекать других священников, занятых переодеванием и своими разговорами. Отец Хини переменился в лице. Посреди лба его появилась глубокая вертикальная морщина.

– Я позвоню копам, – сказал он, резко встав и направившись к раковине, чтобы затушить окурок.

– Нет, не нужно, святой отец. Копам наплевать, мы никогда к ним не обращаемся, они… давайте сами ему поможем.

– А почему?

В этот момент в ризницу вошли четверо алтарных служек. Майкл им приветственно кивнул. Служки направились к двери, ведущей в алтарь, и встали в ожидании. В церковном зале запел хор. Один из священников взглянул на настенные часы и сказал: пора; алтарные служки и святые отцы вышли, чтобы начать мессу, и музыка поглотила их. Отец Хини стоял и смотрел на Майкла. Теперь он смотрел более сосредоточенно, будто бы с глаз его спала пелена безразличия или скуки.

– Мы же не копы, – сказал отец Хини, когда они с Майклом остались одни. Снаружи нарастала музыка. – Почему нам надо в это лезть, малыш?

– Потому что рабби Хирш – хороший человек!

– Откуда ты знаешь? – сказал отец Хини тоном человека, которому довелось слишком часто сталкиваться со злом.

Майкл взорвался:

– Откуда я знаю? Я шабес-гой у него в синагоге. Прихожу каждую субботу ему свет включать. Учу его английскому. Он меня учит идишу. Его жена погибла, он живет один, а какие-то чертовы нацисты разрисовали ему синагогу! – Майкл сбился, сообразив, что он только что сказал священнику слово «чертовы», но тут же продолжил. – Мой папа погиб, сражаясь с нацистами. Вы же видели, сколько народу в войне полегло, вы…

Щелки глаз отца Хини открылись шире, он отступил на шаг, будто бы эти слова укололи его туда, где все успело со временем притупиться. Он поднял руку ладонью вперед, чтобы остановить поток слов. И потянулся за своей шинелью.

– Пошли, – сказал он.

Он вышел в церковь, показал пальцем на нескольких мужчин и сделал им знак следовать за ним. Прихватил с собой и алтарного служку с предыдущей мессы – долговязого мальчика-итальянца по имени Альберт. Несколько прихожан оторвались от своих молитвенников, будто бы удивляясь тому, что отец Хини мешает службе. Хор добрался до верхней ноты и смолк. Мистер Галлахер, у которого была лавка хозтоваров через улицу от собора, пришел с опозданием и искал, где бы присесть; отец Хини взял его под локоть и вывел наружу.

У подножия соборной лестницы отец Хини начал отдавать приказы, будто бы вспомнив свое военное прошлое. Он дал два доллара алтарному служке Альберту и послал его в пекарню за кофе и булочками. Он убедил мистера Галлахера открыть лавку и вынести тряпки, скребки и растворитель. На углу у школьного двора он встретил Чарли Сенатора, который потерял ногу при Анцио, – тот хромал по направлению к собору. Святой отец прошептал ему пару слов, Сенатор отдал ему честь и встал в общие ряды.

А потом все они отправились по улице – со швабрами и тряпками, ведрами и бутылками с растворителем. Нарядившиеся к Пасхе прихожане смотрели на них с удивлением. К колонне присоединились еще несколько мужчин; впереди шествовали отец Хини и Майкл, отряд пересек площадь у входа в парк и повернул на Келли-стрит.

Лицо отца Хини свело справедливым гневом, он сжал челюсти и играл желваками. И молчал. Майкл подумал, не переборщил ли он, упомянув своего отца. Мама такого себе никогда не позволяла – ни при домовладельце, ни при Майкле, вообще никогда, как и сам Майкл до этого. Ну, так вышло, к тому же ведь это правда. Рядовой Томми Делвин погиб, сражаясь с этими говнюками. Этими погаными уродами. Вдруг ему почудилось, что и его отец шагает вместе с ними по Келли-стрит, чтобы сразиться с нацистами. А потом он понял, что он единственный мальчик среди почти что дюжины взрослых мужчин. И увидел себя в отряде своего отца. В каске. В руках пулемет. Сейчас он доберется до этих ублюдков, которые убивали младенцев и старушек и превращали людей в живые скелеты. Вперед, в Бельгию.

Когда они дошли до синагоги, рабби Хирш все еще ерзал своей шваброй по первой из свастик.

– Рабби, меня зовут Джо Хини, – сказал священник. – Я был капелланом в сто третьей воздушно-десантной. Большинство ребят, что со мной, дошли до Германии два года назад, а один потерял ногу в Италии. Мы не допустим, чтобы такая дрянь творилась в нашем приходе.

– Пожалуйста, – сказал рабби Хирш, – дайте мне это сделать самому.

– Нет, не дадим, – сказал отец Хини.

И они принялись за работу. Мистер Понте, каменщик, ощупал кирпичи, а мистер Галлахер принялся изучать краску.

– «Саполин», третий номер, – сказал мистер Галлахер. – Каждый придурок в округе красит этим стулья, а потом плюхается на них, не дожидаясь, пока высохнут. – Вместе с мистером Понте они вылили растворитель в стальное ведро. Остальные сняли свои пасхальные пиджаки и галстуки, закатали рукава и расхватали тряпки и швабры. Отец Хини разделся до фуфайки. Алтарный служка Альберт появился с булочками и кофе и тоже схватил тряпку. Появилась полицейская машина, и один из копов собрался было составить протокол, но отец Хини сказал ему, что они с рабби Хиршем разберутся со всем этим сами.

– В конце концов, Ветхий Завет у нас один и тот же, да и Бог один, – сказал отец Хини. – И он сам всех придурков наказывает.

Копы пожали плечами и удалились. Майкл повесил пиджак и галстук на изгородь поверх пальто Чарли Сенатора и присоединился ко всем. Они терли и пыхтели почти в полной тишине. По глазам было видно: каждому есть что вспомнить – будто бы то, что эти глаза видели несколькими годами раньше, помогает им работать. Майкл вскоре выдохся, но заставил себя продолжать, вспоминая черно-белые кадры из кинохроники, что он видел в «Венере», – мужчин, превратившихся в живые скелеты, женщин с пустыми глазницами, горы трупов. Думал о мертвых солдатах, занесенных снегом. И поглядывал на рабби Хирша, но тот был полностью погружен в себя, безмолвно шевеля губами в такт ударам, которые он наносил по ненавистной красной краске. Под его ударами исчезло слово БЕЙ. Затем ЖИДА. А потом еще одна свастика.

Наверное, он думает о ней, подумал Майкл.

О своей жене.

О Лии.

В какой-то момент по Эллисон-авеню прошествовал Фрэнки Маккарти с четырьмя «соколами»; они остановились на дальнем углу у арсенала. По их меркам, подумал Майкл, это раннее утро. Обычно до полудня они на улицах не появлялись. Они распили кварту пива «Рейнгольд», натянув на лица ухмылки; один отвесил какую-то остроту, от которой остальные засмеялись. Они прекрасно понимали, что от группы людей с тряпками лучше держаться подальше. Майкл подумал: ну подойди же, Фрэнки, выкрикни что-нибудь про жидов, давай же. Эти люди вышибли дух из вермахта, Фрэнки, и отделали Тодзе. Давай же, ублюдок.

Чарли Сенатор тоже какое-то время смотрел на «соколов», будто бы подумав о том же самом; затем он вернулся к работе, стараясь ступать на целую ногу, когда орудовал тряпкой. «Соколы» прикуривали и побрякивали мелочью в карманах, наблюдая за тем, как христиане отмывают синагогу от свастики; затем вся компания, вихляясь, проследовала по направлению к парку.

Наконец все отчистили. Там, где были нарисованы свастики, стена стала светлее. Но светлые пятна были неправильной формы, и по ним нельзя было догадаться, что здесь было намалевано в пасхальное утро. Рабби Хирш сновал туда-сюда по ступенькам, ведущим к заколоченной двери, внимательно осматривал стены и снова возвращался ко всем остальным. Он все еще качал головой, горестно скривив рот. Мужчины отмыли руки и принялись надевать пиджаки и галстуки. Отхлебывали кофе, курили, уплетали булочки. Теперь они выглядели неуклюже – в основном молчали, уставившись на стену, тротуар или в небо. Майкл думал: они ведь наверняка воевали бок о бок