вальс. Видимо, он не раз наблюдал этот танец в кино, просто не знал, как он называется. В этих скучных фильмах о прошлых столетиях всегда были какие-то танцы – англичане носили парики, писали письма гусиными перьями, а из длинных шелковых дамских платьев выглядывали фрагменты бледных грудей. Эти фильмы смотреть было сложно: как только англичане начинали говорить, болтать принимались и все находившиеся в «Венере» дети; они замолкали лишь тогда, когда мужчины скакали на конях, дрались с врагами или протыкали друг друга кинжалами в коридорах мраморных замков. Наверняка они танцевали в замке императора Рудольфа. Из уроков географии он знал, что Дунай протекает прямо через Вену, куда мать рабби Хирша отправилась, оставив его семью. Интересно, подумал он, а впадает ли Влтава в Дунай?

Потом он представил своего отца во фраке, словно увеличенную и затемненную копию Фреда Астера, – отец вальсировал с мамой на сверкающем полу Вебстер-холла. Это было задолго до войны, даже до рождения Майкла, и музыка заполняла все вокруг, и все расступились, чтобы посмотреть на пару, и папа с мамой все танцевали и танцевали без устали. А затем в дальнем конце огромного зала на круг вышел рабби Хирш с Лией, и он был того же возраста, что и отец Майкла, и лицо его было безмятежным; он поклонился своей жене, и они тоже закружились в вальсе.

В понедельник с самого утра, едва проснувшись, Майкл увидел во дворе двоих сыщиков в дождевиках и мягких шляпах. Они забрали банку с краской и поднялись в их квартиру, чтобы сфотографировать дверь и отпечатки обуви, а заодно снять показания с Кейт и Майкла. Это были не те сыщики, которые арестовали Фрэнки Маккарти. У Эбботта и Костелло, видимо, был выходной. Однако эти сыщики знали и о свастиках в синагоге, и о том, что произошло с мистером Джи.

– Ты бы, малыш, как следует вспомнил, что происходило в тот день, – сказал один из сыщиков Майклу. – Тебе ведь и самому когда-нибудь потребуется помощь.

Майкл ничего не ответил. Сыщики удалились, а на следующий день после занятий Майкл отправился в лавку мистера Галлахера, где на выданные мамой деньги купил растворителя и немного черной краски. Она согласовала эти расходы с мистером Кернесом – домовладельцем, которого Майкл никогда не видел. Пока мама была на работе, Майкл оттер красную краску с лестничных площадок. А потом закрасил свастику и надписи[37]. И он почувствовал, что в доме № 378 по Эллисон-авеню стало как-то грязно. И как-то ненадежно. Он понял, что здесь они больше никогда не почувствуют себя в безопасности.

23

Шли недели, ничего не происходило. О свастиках слышали все, но до арестов не дошло. Фрэнки Маккарти блуждал по округе, словно призрак, но он игнорировал Майкла, Сонни Монтемарано и Джимми Кабински. Но Майкл все равно никак не мог расслабиться. Погода была теплой и чуть ветреной, дети вернулись на улицы. Он играл в стикбол на людных кортах у Коллинз-стрит; его удар стал намного сильнее и точнее, однако, завидев на Эллисон-авеню кого-либо из «соколов», Майкл нередко промахивался. Да, этой весной он стал больше, но выросли и «соколы», и во всей округе они вели себя как хозяева.

Поскольку рабби Хирш все время твердил ему, что нужно учиться, учиться и еще раз учиться, Майкл подналег на домашние задания, и его школьные баллы перевалили за 90. Он все еще обменивался старыми книжками комиксов, покупал себе новые и читал это все в своей спальне. Он обнаружил в продаже журнал под названием «Хит-парейдер», откуда можно было черпать тексты песен, и переписывал их для рабби. Теперь рабби при нем мог внезапно запеть «Зип-а-де-ду-да» или «Прохладную воду», а еще лучше «Как дела в Глокка Морре?» – эту песню он пообещал спеть Майклу и его матери через год во время седера.

Майкл взял на себя больше обязанностей по уборке подъезда – радостно намывал площадки каждое субботнее утро, полировал кремом «Ноксон» латунные почтовые ящики в парадном, подбрасывал уголь в подвальный котел-бойлер. Это не позволяло ему успеть на первые стикбольные матчи, но игры шли весь день, пока светло. На него накатывало беспокойство, а иногда и напряженность, когда он чувствовал, что где-то рядом находится бомба с часовым механизмом по имени Фредди Маккарти. По ночам ему все еще снился бьющий из кранов красный снег, белые кони на крышах и люди с гамбургерами вместо волос.

Ему доставляло радость заполнять свое время и чем-то иным – самым важным из такого была, пожалуй, судьба Джеки Робинсона. Он каким-то странным образом чувствовал, что превращается в Робинсона сам. Оставаясь один, он пробовал смотреть на все глазами Робинсона, чувствовать себя одиноким и при этом в центре внимания, пытаться принести славу Бруклину и понимать, что даже в Бруклине есть люди, которые ненавидят его. Этот урок он вынес из просмотренного в «Грандвью» ролика новостей: даже если люди оказались бок о бок в таком месте, как Бруклин, и в такой команде, как «Доджерс», все равно найдутся вещи, способные их разделить, – в данном случае это цвет кожи. Горькая ярость рабби Хирша в пасхальное воскресенье стала доказательством того, что это же самое способна сделать и религия. Эти весенние дни были прекрасны, но Майкл временами чувствовал, что мир сошел с ума. И стал пугающим.

С открытием бейсбольного сезона Майкл начал читать все, что писали о Робинсоне в «Бруклин игл», «Дейли ньюс» и «Джорнел америкен». Он слушал Реда Барбера на «Дабл-ю-эйч-эн». Проходили дни. Он знал, что у Робинсона серьезные проблемы. На него запросто набивались полные трибуны на Эббетс-филд. Но с питчерами высшей лиги он стабильно выбивал 0 из 20; кое-кто из журналистов уже предрекал, что на нулях он и останется до конца сезона. Майкл исправно вырезал все заметки и наклеивал их гуммиарабиком на грубые бумажные листы огромного альбома, купленного им за двадцать центов в универмаге «Джермейнс»; он подумал, что перед ним разворачиваются события исторического масштаба, и хотел сохранить вырезки-свидетельства на будущее. Но от каждого сообщения об очередной неудаче Робинсона он чувствовал себя все хуже, и в какой-то момент он задумался о том, хватит ли у него терпения заполнить альбом до конца. Он испытывал какое-то странное чувство, что если у Робинсона не получится, то не получится и у него.

– Ну не получается у парня попадать, – сказал как-то в пасмурный день Сонни, сидя на кухне у Майкла. – Может, давят на него. Наверное, ему лучше раннером или типа того.

– Должен попадать, – сказал Майкл. – Говорю тебе, будет он попадать.

Он верил в это так же слепо, как миссис Гриффин верила в сонник мадам Задоры. Однако правда состояла в том, что, за исключением парочки планов в новостном ролике в «Грандвью», Майкл никогда не видел, как, собственно, играет Робинсон. Ему даже на стадионе Эббетс-филд бывать не приходилось. В последние дни сезона 1946 года они с Сонни и Джимми ходили вокруг стадиона. Но внутрь они не попали: даже если у них нашлись бы деньги, все билеты были проданы. Майкл считал, что это, в общем-то, неважно: ведь то, что он никогда не был в Ватикане, не мешало ему быть католиком. А чтобы сходить на Эббетс-филд, нужно было раскошелиться. Даже за дешевое место на открытой трибуне нужно было выложить полдоллара. В будние дни, когда на трибунах было малолюдно, у него были занятия в школе, а по выходным стадион был набит до отказа. Он мог потратить полученную от миссис Гриффин пятерку на дорогое бронированное место, но он же не мог купить билет только себе. Ему нужно было купить билеты Сонни и Джимми, поскольку один за всех и все за одного, а три билета вышли бы дороже, чем большинство работающих взрослых получали за час работы. Он гордился тем, что отдал пять баксов маме, но иногда его беспокоило то, что это не совсем честно по отношению к его друзьям. Он пожелал миссис Гриффин отыскать лошадь по имени Красный Снег и сорвать куш. Тогда они все смогут сходить на Эббетс-филд. Он сможет взять с собой даже рабби Хирша.

Между тем в его воображении «Доджерс», включая Робинсона, были