Плотная завеса не слишком хорошо пропускала звуки, но если пригнуться, пока никого рядом нет, и чуть ее отодвинуть снизу, с краешку…

— … мой патрон, Тит Цезерний Стациан, велел передавать, что вполне одобряет вашу выдумку с погребальными братствами. В самом деле, если незаконные сборища и тайные общества строго запрещены, надо всегда иметь какой-то ответ на вопрос «зачем вы всё же здесь сегодня собрались». Почитаете память дорогого покойника — вы уж там найдете, кто недавно из ваших умер — или обсуждаете, как обустроить участок на кладбище. Прекрасная идея!

— Так это уже по всей Италии пошло, — Констант, виданное ли дело, словно бы отчитывался перед этим юнцом! Хотя, с другой стороны, если вспомнить, что он представляет своего патрона, одного из первых людей в Аквилее…

— Думаю, ты отдаешь себе отчет в том, насколько это важно сегодня, когда божественный цезарь собирается дать нашему городу права римской колонии, — а значит, и права римского гражданства каждому из нас.

— У вас, первых людей города, и так оно есть, — хмыкнул Констант, — да и я подумываю о том, чтобы его приобрести, хотя это связано, как ты понимаешь, с огромными расходами…

Феликса потрясла (и тут же устыдила) простая мысль, которая прежде не приходила в голову: у него есть от рождения то, чего нет у самого Константа — полноправное гражданство города Рима. И если разобраться, о чем только думает цезарь, собираясь разбросать эти права перед всеми жителями Аквилеи, например, перед этим восточным шпионом и хитрецом — тогда как он мог бы наделить им исключительно людей порядочных и достойных, и епископа среди первых из них!

— Не торопись, — радостно отозвался тот, кто мог быть только Иттобаалом, — похоже, этот товар тебе достанется бесплатно. До сих пор Аквилея, вот уже более двух столетий, считается всего лишь муниципием, что постыдно для столь древнего и славного города, не говоря уж о ключевой роли, которую он сыграл в войнах божественного Траяна с даками и, что греха таить, о его богатстве. И вот тут, дорогой и уважаемый Констант, возникает одна мелкая, но немаловажная закавыка. Мне недавно попался в руки один интересный свиток — то, что ваш Павел пишет своим последователям в Филиппах.

— Последователям Иисуса.

— Ну, это для нас в данном случае одно и то же. Итак, Филиппы — еще одна римская колония, только в Македонии. И что же он им сообщает, римским гражданам посреди варварского моря, оплоту империи и верным слугам Господина нашего Цезаря? Он пишет, что перед этим самым Иисусом как перед единственным Господом должно «преклониться всякое колено» в небесах, на земле и в преисподней. То есть Dominus, Господин, теперь у них уже как бы и не Цезарь, а этот, прости меня за дерзость, мертвый иудей…

— Маний!

— Я всего лишь излагаю тебе, как мы это видим. Что это, как не скрытое подстрекательство к бунту?

— Маний, это совсем, совсем другое. Ты бы лучше почитал, что он пишет римлянам о нашей полной покорности наличной власти…

— Ну, что в Рим пишутся только такие отчеты, это уж, поверь, мне знакомо отлично. Небось для того и писал, чтобы при дворе прочитали. Но вернемся в Филиппы — ведь Аквилея скоро уравняется не с Матерью городом, с нашим великим и вечным Римом, а именно с Филиппами. Еще ваш Павел добавляет, что подлинное их гражданство принадлежит небесам — это, прости, как? Это значит, что римское гражданство со всеми его правами — мусор для них?

— Павел еще в другом месте говорил, что он всё на свете почел мусором в сравнении со… — Констант уже явно оправдывается, Феликс никогда не слышал в его голосе такой неуверенности.

— Всё, но только не это. Так что, уважаемый всеми нами Констант, я очень советую тебе сделать так, чтобы ни одной копии этого письма не сыскалось отныне в Аквилее. Ты же это умеешь отлично. Да, кстати, вот еще про непокрытые головы неплохо у вас придумано. Не хотите снимать шляп перед храмами и статуями — ходите всегда без них, не дразните гусей. Лучше всего бы вам, конечно, найти какой-нибудь способ приносить хоть раз в год положенные жертвы Юпитеру Капитолийскому и гению либо фортуне императора…

— Исключено.

— Понимаю, пока исключено. Может быть, со временем… Мы же не верим во всю эту чушь, будто вы на собраниях занимаетесь кровосмесительными оргиями, поклоняетесь ослиной голове и пожираете плоть младенцев, это досужие выдумки. Но чернь падка на них, и любой данный ей повод... А первые люди города хотят только одного: мира и процветания. Следуйте своему культу, если вам так заблагорассудилось, только не заставляйте власть тащить вас к зверям на арену. Черни нравится, конечно, но на самом деле мерзкое зрелище. Отвратное.

— Я как раз об этом и хотел еще раз спросить, — Констант наконец-то пошел в наступление, и Феликсу это понравилось.

— Да?

— Относительно той женщины, на которую составлен донос.

Внутри Феликса оборвалась нить надежды. Донос составлен и, видимо, уже отправлен, иначе откуда бы им знать. И словно чтобы разрушить последнюю надежду на ошибку, прозвучало:

— Полина ей имя?

— Да, Паулина.

— Что же тут может сделать мой патрон, — с деланным недоумением ответил он, — дело будет разбирать консулар.

— Твой патрон, — Констант понемногу закипал, — может примерно всё. Стоит только попросить Цезаря…

— Да, — охотно согласился финикиец, — но подумай сам, сколько будет идти письмо к нему, сколько он будет выжидать удобного момента для беседы с божественным, сколько будет идти ответ… Думаешь, консулар настроен ждать? Думаешь, чернь не разорвет тут нас самих?

— Меня! — Феликс рванул занавесь в сторону, — призовите на арену меня, я умру, не дрогнув! Оставьте ее!

— Ты подслушивал? — ахнул Констант.

— Прости, господин, — в голосе Феликса не чувствовалось ни капли раскаяния, — подслушивал, но по внушению свыше. Оставьте старую женщину, она и так много страдала. Возьмите меня, я молод, я умею обращаться с мечом, вашей черни будет потешно наблюдать, как мы боремся со львом. Сразу я ему не сдамся!

— Меча тебе не дадут, — мрачно сказал финикиец, — а льва ты речами не убедишь. Ни даже пантеру или барса, я не знаю, кто есть у них из кошек в этом сезоне, новых поставок давно не было, зима ведь на дворе.

— Феликс, Феликс, — только и качал головой Констант.

— Констант, но скажи же ты ему!

Он никогда не решился бы бунтовать сам за себя. Но за Паулину — не было со вчерашнего вечера той жертвы, на которую бы он не пошел, от собственной жизни до доброго имени послушного епископу христианина.

— Понимаю твой пыл, который вовсе не извиняет твоей дерзости, — с расстановкой проговорил он, глядя Феликсу прямо в глаза, и тому пришлось потупиться, — и поверь мне, юноша, я бы дорого отдал, чтобы сейчас не слышать твоих упреков. Чтобы не быть кормчим: он первым замечает, что корабль неминуемо несет на скалы, и выбирает, какой борт подставить под удар. Какой ни подставь, а всё одно будет течь… но моя задача такова: чтобы корабль церковный удержался на волнах бушующего моря, чтобы пробоина была заделана и мы отправились дальше.