Финт хорошо помнил, как в недалеком прошлом переоделся маленькой цветочницей; он был еще довольно юн, чтобы сойти за девочку – золотисто-каштановые кудри так очаровательно выбивались из-под платка, причем даже не его собственные – Финт одолжил их у Энни-за-Полпенни: та могла похвастаться недурственными светлыми волосами. Волосы у Энни росли как грибы – и смотрелись примерно так же. Но она неплохо зарабатывала каждые несколько месяцев, продавая их изготовителям париков.

А затеял Финт этот маскарад потому, что цветочницам – а некоторым было всего-то четыре годочка от роду, – скажем так, докучали джентльмены определенного склада. Цветочницы торговали в сезон фиалками и нарциссами – славные они были девчоночки, Финт питал к ним самые теплые чувства и опекал их по возможности. Конечно, подрастая, они вынуждены были зарабатывать на хлеб, как и все прочие, и надо сказать, что в определенных обстоятельствах некоторые шуры-муры со старшими девочками были вполне уместны, при условии, что где тут шуры, а где муры, решали они сами. Однако младших своих сестричек они защищали неистово, и тут-то Финта и уговорили впервые в жизни надеть платье.

Так что, когда франтоватые джентльмены, которым нравилось захаживать к бедным цветочницам поглядеть, не расцвело ли тут новых бутончиков им на забаву, заявлялись в надежде опоить их спиртным, чтобы гнусно с ними обойтись, их ненавязчиво направляли к робкой, трепетной фиалочке – то есть к Финту.

Вообще-то надо признать, он играл свою роль с блеском: парень-жох ведь всегда актер, так что из Финта трепетная фиалочка получалась куда убедительнее, чем из других цветочниц, которые, как бы так сказать, обладали не в пример лучшими данными. Финт уже почти распродал все свои фиалки – голос у него еще не ломался, и при желании он мог изобразить самую настоящую маленькую девственницу. Спустя несколько часов девчонки подсказали ему, где рыщет особенно гадкий денди: этот вечно ошивался вокруг девочек помладше, и вот гадкий денди уже направляется прямиком к нему, в пижонском пальто и при трости, позвякивая монетами в кармане. Вся улица аплодировала, когда маленькая цветочница, неожиданно мускулистая, ухватила скользкого ублюдка за грудки, вдарила ему кулаком, затащила в переулок – и позаботилась о том, чтобы еще какое-то время в его карманах звенеть было нечему.

Это был один из самых удачных дней в Финтовой жизни, потому что, во-первых, он сделал доброе дело цветочницам, так что от одной-двух, глядишь, перепадет поцелуй и обнимашки, как между друзьями водится. Во-вторых, джентльмен остался лежать и стонать в переулке, лишившись всего вплоть до неназываемых, а Финту перепали золотые часы, одна гинея, пара соверенов, немного мелочи, трость черного дерева с серебряной насечкой и одна пара пресловутых неназываемых[18]. А главная прелесть в том, что этот хмырь никогда в жизни не побежит жаловаться пилерам. Ах да, забыл, джентльмен еще золотой зуб выплюнул, Финт, помнится, гаду от души вмазал – вот был удар так удар, таким ударом впору по гроб жизни гордиться, – и зуб поймал прям на лету. Цветочницы все ладони себе отбили, аплодируя, а Финт чуть петухом не закукарекал. Он сводил нескольких цветочниц постарше поужинать устрицами; словом, любой молодой человек на его месте сказал бы, что день удался. Добрый поступок всегда окупается; хотя дело было еще до того, как Финт спас Соломона, который отдельных деталей этого предприятия никак не одобрил бы.

А поскольку Финт уже практически добрался до дома, до своего, так сказать, надела, пусть и почерневшего от копоти, он позволил себе слегка расслабиться, – и тут на плечо ему легла рука, на удивление хваткая, учитывая, что ее владелец применял силу главным образом к писчему перу.

– Вот те раз, мистер Финт! Вы не поверите, сколько мне пришлось выложить извозчику, чтобы добраться сюда побыстрее. Должен отметить, что канализация ваш костюм не пощадила. Нет ли здесь поблизости кофейни, как вы думаете?

Финт думал, что нет, но предположил, что в какой-нибудь местной пирожковой, может, чего и найдется, прибавив:

– Вот за вкус не поручусь. Наверное, малость сродни мясным пирожкам; да, пожалуй, на мясные пирожки очень даже похоже; ну то есть если зверски проголодаться, то сойдет, если понимаете, о чем я.

В конце концов он повел Чарли в паб, где можно было поговорить, не опасаясь, что тебя подслушают, и где вероятность того, что кто-нибудь попытается обчистить Чарлины карманы, была не столь высока. Переступив порог, Финт вошел внутрь этаким козырем. Тем самым козырем, которому все под масть – пики ли, трефы, бубны или черви, – это был Финт в лучшем виде, парень-жох, друг всем и каждому в здешних трущобах. Он пожал руку Квинсу, хозяину паба, и нескольким завсегдатаям сомнительной репутации, – пожал горячо и рьяно, давая понять тем, у кого есть глаза, что здесь владения Финта и никого другого.

В целом Чарли держался неплохо, и все-таки здесь он был в трущобах, сюда даже пилеры заходят с опаской, и никогда – по одному. Здесь Чарли смотрелся так же неуместно, как Финт поначалу чувствовал себя в здании парламента. Два разных мира.

На самом-то деле, если задуматься, Лондон не так уж и велик: одна квадратная миля лабиринтов в окружении еще улиц, и людей, и… возможностей… а снаружи – россыпь пригородов, которые вообразили себя Лондоном, но только никакой они не Лондон, еще чего! – по крайней мере, не на взгляд Финта. О, иногда он выбирался за пределы квадратной мили – не поверите, на расстояние целых двух миль! – где тщательно драпировался в непрошибаемую самоуверенность жохства. Тогда он был само дружелюбие с теми, с кем стоило водить дружбу, и жох призывал жоха, жохи Внешних Пустошей, как Финт называл эти улицы, были тебе не то чтобы друзья, но ты уважал их границы в надежде и уверенности, что они уважат твои. Понимание достигалось с помощью взглядов, намеков и время от времени – обмена жестами, которые в словах не нуждались. Но это все просто показная видимость, игра такая… и когда он не был Финтом, он порою гадал, а кто он на самом деле. Ведь на поверку Финт куда сильнее его.

Время от времени какой-нибудь завсегдатай косился на Чарли, переводил взгляд на Финта, тотчас же все понимал и отворачивался. Никаких проблем, никто ничего не говорит, босс, твоя правда.

Когда стало ясно, что боевых действий не предвидится, и перед гостями поставили две пинты портера, в кои-то веки в чистых стаканах, раз уж тут у нас джентльмен, Чарли заявил:

– Юноша, закончив наши дела с Анджелой, я поспешил прямиком в издательство, и что же я обнаружил? А вот что: мой друг мистер Финт, отважный герой, – очень богатый человек. – Чарли наклонился поближе и прошептал: – Собственно, тут у меня в кармане звонкой монеты на сумму в пятьдесят соверенов плюс то, что теперь покажется вам мелочью, – все аккуратно завернуто, чтоб не звякало; и, по-видимому, будет еще.

Финт наконец справился с собственным ртом, что на секунду-другую совершенно вышел из повиновения. И прошептал:

– Но, Чарли, я ж никакой не герой.

Чарли приложил палец к губам.

– Вы там поосторожнее с возражениями; вы же знаете, кто вы и что вы, и я, пожалуй, тоже, хотя я, похоже, добрее к вам, чем вы сами. Но сейчас честные лондонцы собрали эти деньги для того, кого считают героем. Кто мы такие, чтобы отнять героя у честных лондонцев? И кто, если не герой, способен изменить мир к лучшему?