Она сидела на стуле, правая нога забинтована. На левой ноге ботинок, на правой тоже ботинок, из него торчит бинт. Щиколотка забинтована. Не гипс, а бинт. Сказала: «У меня перелом ноги… почти перелом». Врач сказал: «Почти перелома не бывает, у тебя ушиб». Предложил посмотреть мою ногу, но я отказался.

Лизавета попала под мотоцикл. Она сделала это специально, чтобы я пришел за ней в больницу. Никогда не узнаю, так ли это. Она хнычет, ей больно, так что, наверное, это правда.

Мы шли, поддерживая друг друга, как Лиса Алиса и Кот Базилио: одна хромает, другой приволакивает ногу. И вышли на набережную. И как-то само собой получилось, что мы пошли по льду через Неву. Лизавета сказала: мы должны готовиться к взрослой жизни, и поэтому мы сейчас перейдем Неву по льду.

Я не понимаю, почему я совсем не могу ей противостоять. Лизавета учит английский и испанский, потому что на них говорит весь мир, и французский (для души и если вдруг учиться в Сорбонне). Это я понимаю, подготовка к жизни… А перейти Неву по весеннему льду, при том, что один из нас хромает, а другой приволакивает ногу, – чем это поможет во взрослой жизни? Не понимаю, почему мы при подготовке к взрослой жизни должны утонуть. Или умереть от страха.

Но все оказалось лучше, чем я думал: я ступил на лед и попрощался с жизнью. После того как я попрощался с жизнью, уже не было страшно – чего там, уже все равно.

Мы шли как Лиса Алиса и Кот Базилио, она поддерживала меня, а я ее. Под нами была глубина. Очень темная глубина. От страха Лизавета все время смеялась. Я тоже начал хохотать. Она сказала: «Ну ладно, не смейся, я же знаю, что тебе страшно». Я сказал: «А я знаю, что тебе страшно». Дальше мы уже вместе хохотали от страха.

У берега я подумал: можно перестать смеяться, мы спасены.

У берега лед был тоньше. Мы провалились. Я провалился больше. Лизавета меня вытащила и сама провалилась, и я вытащил ее. Мы долго барахтались на четвереньках, то я падал, то она.

Потом нас вытащили. Лизавета считает, что мы выбрались сами и МЧС могла бы не приезжать. А я считаю, – вода в Неве ледяная. Хорошо, что приехала МЧС.

Мы пошли в кафе и пили там чай с вареньем. И тут на Петропавловке пробило двенадцать. Было всего двенадцать часов, а мы уже успели провалиться под лед.

Это было лучшее утро моей жизни.

Апрель, пятница

Гулял с Карлом в Таврическом саду из вежливости.

Она вдруг спросила, что я сейчас пишу.

Вот прямо так и спросила: «Что ты сейчас пишешь?», как будто мы с ней друзья, как Гоголь с Пушкиным, прогуливаемся и обсуждаем свои литературные дела. Или Хемингуэй с Фицджеральдом.

Но как она догадалась? Никто не мог ей сказать, никто не знает. Неужели это голос крови?

– Знаешь, как я начала писать? Я вдруг стала текстом.

– Тестом? – переспросил я. – Вы стали тестом? Это метафора?

– Ага, и из меня испекли пирожки, – хмыкнула она. – Я вдруг стала текстом, как будто я сама себя пишу… Не понимаешь?

Я не понял: наверное, у меня другая природа творчества, я бы скорей вообразил себя пирожком.

Это было впервые, что она заговорила о себе как о писателе, и я заторопился задать ей вопросы, которые все это время роились у меня в голове. Я все время думал, как она, обычная, с дурацкими женскими разговорами и претензиями, пишет такие сложные необычные тексты, – откуда она берет мысли?

– Самое плохое, что может случиться, – это если сразу опубликуют, да еще и успех. Человек сразу думает: «Я писатель». И дальше старается, с ума сходит, из кожи вон лезет, чтобы вторую написать, – он же писатель… А на самом деле на фига ему становиться писателем, написал одну, и хватит, займись чем-то другим…

– Но ведь у вас сразу был успех, и вам это не помешало.

– Ну, я другое дело. Я гений.

Она шутит или всерьез?

– Я написала первую вещь, напечатали, – проснулась знаменитой. Считается, что сейчас все не так, что писатель должен быть на виду, в соцсетях: написал текст, получил три тысячи лайков и проснулся знаменитым, как будто книжку издал. Да ведь это чушь собачья, люди хотят того же, что и раньше: чтобы ты создал мир, в нем жили сложные персонажи, чтобы был катарсис. Люди по-прежнему любят Шекспира, а пост в соцсетях утром лайкнули, вечером забыли.

Я вдруг сказал ей то, что беспокоило меня больше всего:

– Сколько раз нужно пробовать, если не получается? Написал первую книгу, ее не напечатали, потом вторую, третью… Сколько раз можно пробовать, чтобы не стать неудачником?

– Не знаю. Откуда мне знать? Один раз или тысячу. Если ты писатель, ты не думаешь, как Клара, кому нужен твой текст, сотне теток или десяти тысячам. Мой текст нужен мне, и точка.

– Но если все-таки не получится?

Она вздохнула, я ей, наверное, надоел.

– Ни от одного занятия столько не ждут взамен, сколько от литературы. Ведь в текст вкладывается собственная личность, такая прекрасная, такая суперская, да и вообще впереди маячат неплохие вещи – слава, бессмертие. Но если сразу не получается, тогда так, первый вариант: начинаешь всех ненавидеть, говорить, что тебе завидуют, что издательства не хотят вкладываться в твою раскрутку и читатели безвкусные идиоты, которым подавай только Клару Горячеву. Из этих обид и претензий вьешь вокруг себя уютный кокон и сидишь внутри всю жизнь. Хорошо еще завести подругу, которая сторожит у входа и на всех тявкает, думая, что охраняет гения, а не завистливого неудачника. Татка твоя подойдет, Лизавета нет.

– А второй вариант?

– Второй вариант… Кто-то перестает биться башкой в закрытую дверь, кто-то продолжает… Но есть и хорошая новость: вариант Энди Уорхола. Знаешь историю, как он хотел подарить картину Музею современного искусства в Нью-Йорке? Они ему отказали! Ответили: «Место на складах нашей галереи ограничено». Даже на складах у них нет для него места! А он ничего, отряхнулся и стал Энди Уорхолом.

Ох, эта поучительная история не для меня. Я представил себя на месте Уорхола: я бы сначала умер от огорчения, потом перестал писать, потом по-настоящему умер и никогда не стал бы Энди Уорхолом.

– Хочешь совет мэтра? – засмеялась. Она, когда смеется, еще больше похожа на ястреба. – Ну, вот тебе совет: никто, кроме тебя, не знает, как тебе писать. Ты один это знаешь. Главный враг писателя – хороший вкус. Когда будешь придумывать свой мир, помни, что каждый в чем-то облажался и смертельно боится. Особенно те, у кого с виду все прекрасно.

– Каждый облажался? И вы? – спросил я. Она такая самодовольная. Человек все-таки должен хотя бы иногда сомневаться в своем величии.

– Кто, я? О, да. Я вообще дура. Думала, что можно быть не одинокой. Клара такая милая, обаятельная, всех любит, у нее и романчики такие… читательницы любят ее как подружку. А я всегда была одинокая. У меня за всю жизнь была одна подруга и одна любовь. Я еще девочкой знала: есть мой тип мужчин, увидишь такого на фото или в жизни, и все – проваливаешься, внутри тебя метель метет, про это все песни, все книги. Но я никого не встретила, как только ближе подойдешь, понимаешь – не тот! Или он, к примеру, дурак, тогда сразу волшебство пропадает, в общем – нет. А вот он… Я когда его увидела – тут сразу без вопросов – это он, и он мне хоть умри нужен, и дальше я живу с ним и для него.