время оно не является столь выгодным делом, поскольку целиком зависит от случайностей в развитии военного конфликта. Однако патриотизм известного боливийского промышленника не останавливается перед риском, и его готовность вложить капитал в недостаточно надежное предприятие достойна восхищения. Только такие люди и создают величие нации…»

Другая газета позволила себе заметить в менее возвышенном тоне:

ЧЕМ ВЫШЕ ЭКСПОРТ, ТЕМ БЕДНЕЕ КАЗНА

«Наше олово изо дня в день поднимается в цене. Мы экспортируем тысячи тонн ежемесячно. Вольфрам также котируется достаточно высоко и экспортируется в огромных количествах. Однако, если не говорить об удачливых эксплуататорах данных руд, чьи законные прибыли никем не оспариваются, — ни государство, ни народ не ощущают в своем экономическом положении каких-либо перемен к лучшему. Напротив, дороговизна жизни становится невыносимой. Правительство не отменило чрезвычайный декрет о снижении на тридцать процентов жалованья служащим и сокращении в той же пропорции расходов на общественные работы и армию.

Указанный декрет был издан во время экономического кризиса, вызванного войной в Европе. Однако разве не благоприятствовала та же европейская война экономике нашей страны, экспорт которой возрос, как ни в одной стране Южной Америки?

Не пытаясь объяснить этот парадокс, мы полагаем, что конгрессу следовало бы для укрепления бюджета ввести известный налог или торговый сбор, с тем чтобы государству досталась хотя бы ничтожная часть прибылей, которые получают горнопромышленники с огромного количества руды, добываемой в Боливии для вывоза за границу».

Отпсведь, данная финансовыми специалистами Горнопромышленной компании, была неопровержима. Они доказали, насколько нелепо вступать в обсуждение вопросов мировой торговли и национального бюджета, не зная ни статистических данных, ни расчетов, ни состояния цен, а главное, издержек горнопромышленных предприятий, да еще выдвигать при этом утверждения, «достойные бездельников и шарлатанов, позволяющих себе писать о государственных финансах».

Никто не придал значения инсинуациям жалкой газетки. Скандал вокруг спирта был уже забыт, теперь внимание всей страны обратилось на запрос оппозиционной элиты правительству по поводу «растраты государственных средств и расходов сверх бюджета». Растрата состояла в приобретении автомобиля для президента республики, который до той поры ездил в трамвае, и покупке новых гардин для приемного зала во дворце правительства.

Кабинет министров был жестоко заклеймен суровым и тощим вождем оппозиции, который говорил в конгрессе три часа подряд и произнес самую прекрасную речь за всю свою политическую карьеру, пустив в ход и познания в философии права, и аристократическую культуру, и иронический дар.

— Согласимся, сеньоры министры, — говорил он тягучим глухим голосом, обращаясь к амфитеатру и галереям, набитым жадно внимающими слушателями, — что Боливия полна парадоксов, которым более пристало фигурировать в трудах исследователя, нежели в истории государства. Не так давно один из депутатов, принадлежащий к оппозиции, был задержан в ночные часы полицией. Воспитанный в Лондоне, где не только личность представителя народа, но и личность любого гражданина священна, он решил, что только недоразумение могло быть причиной действий полиции, и пожелал объясниться с комиссаром, который дал приказ об аресте и в чьем участке он находился. Через час явился комиссар и спросил: «Что вам угодно?»

Тут уважаемый депутат, сославшись на свою неприкосновенность, сказал: «Конституция обеспечивает мне неприкосновенность…» Что же, по-вашему, сеньоры министры, ответил комиссар, представляющий ваш режим? Он цинично ответил: «Неприкосновенность в два часа ночи? Посадить его в piqui huasi»[40]. (Оживление в зале.)

— Подобно тому как один порок порождает другие, — продолжал лидер, — так и правительство либералов, нарушив конституцию по отношению к личности, нарушает ее и по отношению к бюджету. Экономический кризис, вызванный европейской войной, поставил Боливию на край банкротства. Требуются энергичные меры по сбережению государственных средств и сокращению расходов. Мы — бедная страна, сеньоры министры, и должны жить скромно! (Бурная овация.) Но что же происходит?.. Открыто пренебрегая бюджетными правилами и экономией на тридцать процентов, которую оно само же ввело, правительство выделяет значительную сумму из государственной казны на покупку гардин и приобретение автомобиля, словно отвечая стране с тем же цинизмом, что и грубиян комиссар: «Экономия в такое время? Купить автомобиль!» (Неописуемая овация.)

Морально кабинет был раздавлен этой речью. Однако правительственное большинство, палаты отказалось осудить проявленную расточительность и поддержало министров. Скандал, вызванный такой позицией, был еще больше раздут вождем оппозиции. Нарушив обычное свое невозмутимее спокойствие, он опубликовал манифест, в котором почувствовалось дыхание революции:

«Финансовое банкротство, вызванное европейской вон ной, стучится в двери страны. Правительство и парламентское большинство, которые в такой момент расточают ограниченные средства государственной казны, заслуживают, чтобы их метлой вымели вон».

X

Шахтерская болезнь

…И жалованье свое они тратили с такой легкостью и беззаботностью, что, едва успев получить его в воскресенье утром, к вечеру того же дня уже рыскали в поисках нескольких монет на ужин; так было раньше, так происходит и теперь; многие считают, что в этом состоит главная беда и несчастье рудокопа.

Рудники получили приказ работать в полную мощность.

Все города, расположенные поблизости от разработок Оруро, Уйюни, Потоси, Унсии, стали важными промышленными районами, и жизнь в них закипела: пункты по набору рабочей силы превратились к тому же в увеселительные центры. В Оруро как раз и начались приключения Сельсо Рамоса, недоучившегося студента Горного колледжа, сына Непомусено Рамоса. Учение стоило больших денег, и дон Непомусено трудился в поте лица на руднике «Черный шатер». Первые два курса юноша закончил успешно, но когда он перешел на третий, атмосфера экономического бума обдала его своим жарким дыханием и сделала завсегдатаем одного из местных домов терпимости.

Заведение Олинды отличалось от многих ему подобных ярким освещением и располагалось на Рельсовой улице. Просторный квадратный зал был устлан коврами, на стенах висели огромные зеркала, а плафон был разрисован уродцами амурами, снимавшими одежду с кривобокой Венеры. Здесь, в этом зале, кишмя кишели австрияки, югославы, чилийцы, турки и боливийцы; во время танцев вперемежку с дамскими туфельками шаркали ботинки подрядчиков, вербовщиков, нотариусов, техников-экспертов, снабженцев и загулявших шахтовладельцев.

Как-то раз, в субботний вечер, два дюжих австрийца, закованные в кожаные куртки и высокие сапоги, потребовали шампанского на всю честную компанию.

— Нас надули с пробой: мы сдали целый вагон шестидесятивосьмипроцентного олова, а нам определили только пятьдесят, честное слово…

Хотя подрядчики их и обжулили, деньги у парней были, и они швыряли ими направо и налево. Женщины в ярких платьях с глубокими вырезами