Теперь даже с папой говорить получалось не обо всем. В мае Лиза стала через социальные сети собирать деньги на бронежилеты для украинских атошников, потому что познакомилась с двумя качественными ребятами Вероникой и Севой (биографически киевлянами, Сева приехал в Берлин учиться, а Вероничка здесь жила с двенадцати лет вместе с родителями и сестрой) – на антивоенном митинге возле посольства России. И когда они на десятой минуте знакомства это ей предложили, поняла, что убивает не чувство вины, а бесполезность его проборматывания, и стала радостно помогать, ведь Украина отправляла парней под снаряды и пули в обносках, которые покупались призывниками за собственный счет, – бедность, коррупция и не ими затеянная война! А папа сказал: про это – никогда никому, мне в том числе, если ты хочешь сюда однажды приехать, увидеть Викешку и все такое. Лиза: господи, но мы не на снайперские же винтовки, наоборот… А папа: я тебя не услышал. А она ему почти ядовито (за что, почему?): извини, но у нас тут с достачей полегче, ага. И он от этого, словно школьник от подзатыльника, сгорбился, а потом натянулся струной: достача зачетно продемонстрирована, респект.

Написать «я люблю тебя» получилось два дня спустя, что-то все время мешало. И только когда написала, испуганно поняла, что за эти сорок восемь часов он мог умереть, любой человек за такую бездну времени и безлюбости может легко умереть, и дала себе слово по крайней мере извиняться уж сразу… Еще про любовь она иногда писала Викешке – чуть вымученно, чуть виновато, зато с прикольными смайликами-обнимашками. А Сергиевичу никогда. Звать любовью привычку, совместность, пусть даже общность судьбы, и разделенное счастье родительства, и радости секса – чего тебе, дуреха, еще? – все равно казалось нечестным. Казалось: я бы смогла без него, а если бы и не смогла, дело вовсе не в нем, а в привычке – поезда к рельсам, реки к берегам, планеты к истертой до дыр орбите. И Саня, стараясь хотя бы в этом безукоризненно соответствовать, говорил теперь про любовь, только имея в виду: «приляжем?», «хочу тебя», «займемся этим сегодня?». Все было по-честному. И Лиза это ценила. И там, где могла, старалась подставить Сане плечо. Он в самом деле много и трудно учился: в его Technische Universität Berlin со студентов стружку снимали. А она, просидев целый год с Марусей, опять начинала почти с нуля.

За любовный бред в ту весну отвечала Натуша. Ей повезло упасть посередине самого гламурного катка страны (ну который между ГУМом и Мавзолеем), аккурат в тот момент, когда мимо ехал Радик, не ехал – шикарно скользил и не просто помог ей подняться, он сбил с ее юбочки снег и позвал выпить кофе. Весь из себя загадочный, основательный, молчаливый, вылитый Чингисхан. И мозг переклинило. Радиково семейство обитало в Казани, куда он каждый месяц летал проведать детей (и жену?), а Натуша на это время приникала к Антону, который тоже был не совсем одинок – кроме тетки, а скорее всего вместо тетки, в Ступино его дожидалась соломенная вдова.

Натушин аналитический ум никогда еще так не тупил: Радик забанил ради меня жену… Тоха затер все комменты, лишь бы не причинить мне боль… Считается, что женщина и мужчина дополняют друг друга, а у меня два мужика образуют одно охерительно-прекрасное целое… Антоха теперь мне как брат, Радик – господин и любовник. И по взглядам сейчас Р. мне ближе, говорит: пьяный Хрущев просрал, пьяный Эльцын подмахнул. А Шатилин: у РФ перед Украиной обязательства соблюдать ее территориальную целостность в обмен на отказ от атомного вооружения. Но Радик считает: для государства интересы значимей обязательств… Мы с Р. зачем-то сняли квартиру. Затем, что Антоха – козел и опять куда-то упрыгал!.. Слушай, Р. решил блюсти Рамадан, хочу подключиться, а он против, т. к. для Аллаха только поклонение от мусульман – норм. Но разговляться научил – водой и финиками. Когда солнце село – это ифтар, и можно все, секс тоже, прикинь – хорошую религию придумали индусы))…Я без Антохи повешусь. Не, не повешусь, не бойся. Выброшусь из окна.

Лиза писала в ответ, а если была возможность, то и звонила, потому что в анамнезе у Натуши был покончивший с собой дед – третья стадия рака, но ведь это не повод, можно было еще лечиться… и Лиза пасла подругу с избыточным тщанием, проговаривая на все лады: у тебя сейчас трип, понимаешь, как у Ярика, но тебе «приказано выжить». Потому что вообще-то трипы нужны, они расширяют сознание не хуже духовных практик, главное – помнить про меру и, да, моя дорогая, ценить каждый миг настолько, чтобы про каждый – с битловской нежностью: let it be[3].

И, пока на отца не наехало новое чувство к Эле, рассуждалось об этом легко.

А двадцать второго августа в домофон позвонила Эльвира. Так и сказала: я – Эльвира, Гриша дома? А Лиза растерянно: вам Григория Александровича? он на даче, с семьей. И еще поняла, что у Эли был номер папиного мобильного, который на даче не ловит… А Эля уже тараторила в домофон, как срочно Гриша ей нужен, а дозвониться она не может. И на выдохе, без перехода: ты Лиза? Лиза, открой!

Получалось, что этаж и номер квартиры Эле известны, ну то есть папа когда-то ее сюда приводил. И, пока пыталась засунуть свои и Марусины шмотки в переполненный маминым и Викешкиным шкаф, а потом, спохватившись, наоборот, пыталась нарыть в этих плотных слежалостях тунику, малиновую, с белой прошвой, этим летом она одна ей была к лицу, – решила, что папа не мог, есть поступки для кого-то возможные, а для кого-то даже под страхом смерти… – просто Эля когда-то держала в руках его паспорт или только спросила, когда любишь, важна ведь любая мелочь, любое число, а этаж – это больше чем мелочь, это точка зрения, угол обзора, присутствие неба или его опустошающее отсутствие… Эля уже трезвонила в дверь, а Маруся спала, а туничка нашлась, но оказалась неглаженой. В зеленой футболке – ну, значит, в линялой домашней футболке – Лиза оттянула собачку замка. Молодая, потому что дородная, лицо будто отлито из меда и молока, привет от Кустодиева, в ложбинке пышной груди капля из лазурита, и такой же тяжелой, густой синевы глаза сначала испуганно посмотрели на Лизу и сразу в глубину коридора: вдруг Гриша дома? вдруг кто-то еще похлеще?

А Лиза стоит и не знает, как быть. Впустить невозможно прогнать. Обидеть нельзя пригреть. Как раз на днях играли в эту игру с Викешкой. Суть он понял не сразу, но уж когда разошелся: убить невозможно женить! купить ребенку нельзя страдать!

Ну конечно, нельзя – позволить ей видеть мамины вещи, мамин дом… и Марусю, беззащитную, спящую. Но Элин голос, тот же мед с молоком, уже обволакивал: твой младший брат, наш с Гришей сын… И хотя звучало это чудовищно, Лиза пятилась, молоко и мед сочились в квартиру. И вот уже синий взгляд перечеркивал снимки, расставленные на пианино, – захотелось немедленно, будто ребенка, сгрести их в охапку – там ведь и были ребенки… А потом они с Элей вместе звонили отцу на второй, билайновский номер – «Билайн» доставал до дачи. И Эля отчаянно долго бороздила в своих старушечьих мокасинах ковер их гостиной, длинная темная юбка в мелкий цветочек не всегда могла угадать траекторию, вдруг открывая венозные икры, светленькая косыночка дважды соскальзывала с потных, веснушчатых, мраморно отливающих плеч – вся полустранница, полумонашка, если бы не игривый вырез, но он-то по случаю, он-то для Гриши… Говорила ему, клокоча своим приторным и тягучим меццо-сопрано, что видела сон, обзвонила друзей, что ставила свечку, что заказала молебен за здравие, а что делать дальше, не знает… И все время накручивала на палец жалко-тонкие, выбившиеся из прически кудряшки, заверченные вот только что, утром, но уже разошедшиеся от жары.