Кан на детской площадке не появлялся, хотя Лиза с Марусей гуляла исправно, два раза в день, с оглядкой то на одну калитку, то на другую. А когда и ждать перестала, вдруг позвонил, дело было к полуночи: я уже тут! – где? – на детской площадке! – зачем? – ну мы же договорились.

Было темно – шелковично, чернильно, можно сказать, что южно. Качели и горки толпились вокруг, будто призраки мастодонтов. Лиза для храбрости громко сказала, что хотела его о многом спросить. И тут же по запаху поняла, что Кан – неужели тоже для храбрости? – принял на грудь и весело закивал: спросить и поговорить, да, обязательно, а куда мы пойдем говорить – наверно, к тебе? Вынул фляжку из бокового кармана, сунул Лизе: давай на дорожку? Пьян он не был, разве только от счастья, пыхтел и лучился, как надраенная к параду валторна. И почему-то это так заражало. И нисколько не злило, что он пытается влить коньяк и в нее. Между глотками она все-таки говорила, что брат, у нее ведь есть брат, странный брат, не единоутробный, а сводный… А Кан мотал головой и щурился, будто от яркого света, будто светился не он, а она: красивая, вот откуда такая! – едва слышно, как будто не ей, а себе. А потом они два часа целовались – почему-то под деревом, почему-то казалось, что стоя теплей. Интересная это штука: когда человеку хочешь столько всего сказать – чем? губами и языком! – а оказывается, что вместо этого ими же можно два часа целоваться. И только. Но ведь два бесконечных часа! Поняла это в полусне, под голодный Марусин рев – на будильнике было девять – вечера? нет, конечно, утра – это сколько же времени бедная детка не могла добудиться свою беспробудную мать? И, сварив для Маруси нелюбимую манную кашу, но зато добавив в нее запеченное яблочко – детка уже давно прекрасно ела сама, – уткнулась в планшет доспросить все неспрошенное: как поживает Кэррот? а тот маленький мальчик – твой? ты ходил на Болотную? ты не думаешь, что, если бы нас пришло тогда больше раз в десять, этой войны бы не было? да, и кстати, мой брат по отцу (пока это только версия) мог на эту войну поехать – перегрелся, играя в «Day of Defeat», и решил развиртуализироваться… что ты знаешь об этой войне?

Кан в ответ промолчал. И это бесило. Зато дважды за утро позвонил Сергиевич: посмотреть на Марусю, посмотреть на жену, рассказать, что на этой неделе получилось собрать еще на дюжину броников – это если немецких, а если сделанных в Украине, на все двадцать пять, но Лиза вспылила: ты же знаешь их качество! И Саня покорно: хорошо, на двенадцать. И еще сказал, что теперь у них новый кейс – термобелье, осень-то не за горами, а там и зима.

– Осенью война кончится…

Но он не дал ей договорить, потому что пылал уже этой новой затеей, а пылал он обычно, как спящий вулкан, незаметно, подспудно, только легкий дымок из суженных глаз: шить надо на Украине, он все узнал, флис закупать итальянский, Севка вышел на их украинскую диаспору, они готовы участвовать. А Саня вышел на благотворительный фонд, который поможет уйти от налогов!

– Круто, – кивнула Лиза.

И он тоже кивнул и обхватил свои плечи, что значило «обнимаю». И она обхватила свои и покачалась на стуле, что значило «крепко». Тут бы им и проститься. Но Саня, потому что скучал все сильней и все чаще об этом просил – не словами, а жестом: чтобы она отошла подальше от компа, чтобы он мог увидеть ее целиком. Отошла, сунула пальцы в карманы шорт, повиляла бедрами, коленками, попой. Он благодарно выдохнул. И молчком отключился. От этого ли пробило на слезы? Строго сказала себе: муж есть муж, и он в своем праве… Это Кан – непонятно кто.

А Саня уже кинул ей в скайпе ссылку со словами «тысяча погибших?». Получилось, что слезы про это: как это тысяча? И ссылку открыла, угодила в чей-то ЖЖ: уничтожение группировки… Иловайск стал укропским Сталинградом… от этого поражения хунта уже не оправится… Карты местности, стрелки направления ударов, фотографии развороченной техники и ополченцев при ней, победительно сжавших над головой кулаки. Ниже лесенкой комментарии типа «Нет пощады карателям! истребить окруженных артиллерийским огнем!». Прокрутила весь пост еще раз: не убиты, окружены… Семь тысяч – и Вероничкин брат? сводный, взрослый, семейный, его призвали недавно, в мае, – господи, окружены? И вздрогнула – это Маруся, позабыто и кротко сидевшая на полу, вдруг шумно сбросила с пирамидки все кольца и продолжала ее трясти и стучать по паркету, вознамерившись скинуть со стержня и толстое, приклеенное к нему основание. Гукала, сердилась, трясла головой – отдельно щеками, отдельно жиденькими кудряшками. Стричь ее наголо или не стричь – это был нескончаемый спор Лизы с мамой, Сергиевича с Алевтиной. Обе бабушки полагали, что стричь, и как можно скорей, а иначе волосы у ребенка не загустеют. Это было типичное поколенческое заблуждение. И, зарывшись, будто в перину, во все эти милые распри (обе бабушки полагали, что ребенка нельзя носить в слинге, нельзя резко перемещать в другой климат и в губы тоже нельзя целовать, потому что поздно заговорит), Лиза решила решить, что окружение – это фейк: разве можно на гибридной войне окружить семь тысяч военных? силами ополченцев – профессиональную армию? Ползала по полу, собирала раскатившиеся деревянные кольца, разноцветные, гладкие, крутобокие, улыбалась Марусе, схватившей с дивана мобильный и теперь лопотавшей в него: а-вя-вя-йа-а-вя!.. И не понимала, как могла повестись на фальшивку в каком-то невнятном ЖЖ, пока отец не написал ей, что был в Краснодоне, – случилась оказия, подсел в уазик к церковному старосте и дьячку, перевозившим через границу небольшой «продуктовый конвой», собранный прихожанами. Померещилось, это перст судьбы и на той стороне все чудесным образом прояснится. Бедный папа изъяснялся уже совершенно Элиным языком. Умилялся «святым отцам», как почтительно называли его попутчиков на пропускном пункте в Донецке Ростовской области. Да и на стороне ЛНР отцам оказалось достаточно предъявить российские паспорта (и ему вместе с ними) и с душевной болью сказать, как же мало батюшек окормляет восставший народ Донбасса. Батюшки не были хитрованами, говорили, похоже, чистую правду, и их слова рождали отклик в суровых мужиках с автоматами и в камуфляже.

В Краснодоне папа со «святыми отцами» простился… кстати, прощаться в здешних краях не принято, дурная примета, говорят здесь: до встречи, счастливо! – подивился раздолбанности дорог (явно еще довоенной), обшарпанности гостинички, отсутствию как Интернета, так и мобильной связи, причем в целом городе, что означало: Эля, оставшаяся в Ростове, от волнения сойдет с ума… И только случайно: пошел искать пропитание (в магазинах – полупустые полки), дошел до кафешки и обнаружил сигнал – в виде пяти Элиных эсэмэсок. Там же, в кафе, от ополченцев, которые сначала приняли его за шпиона и уже подхватили отвести «на подвал» – спасли фотографии Тима и отрицательный ответ, но все же ответ на запрос, который Эля успела получить в Москве из военкомата, – папа узнал о котле, вернее, о трех котлах, в которые попали «каратели» и из которых они, разделяясь на небольшие группы, безуспешно пытаются вырваться. Я пишу уже из Ростова и, как ты понимаешь, пишу это с болью: безуспешно. В лесополосах с российской стороны границы видел БТРы и грузовики. Видел и то, как БТРы и грузовики с ополченцами едут через Краснодон на запад. Где Тимур, я так и не знаю. Его фотографий никто из моих собеседников не опознал. Спрашивали, какой у него позывной, я наобум предположил Орел, Эллин – видимо, не угадал. И да, Лиза, поставь хоть копеечную свечку не только во спасение брата, но и в благодарность за то, что я выбрался невредимым. Два автобуса с украинскими беженцами, как и я, направлявшимися в Изварино, в этот же день обстреляли… Из-за поваленного взрывом дерева мы вынуждены были свернуть и ехали полем, я всю дорогу молился, чтобы не минным, чтобы увидеть Викешку, тебя, маму, Марусю… У кого-то читал о персонажах Платонова: они философствуют животом, а аргументируют смертью. И вчера, Лиза, я был среди этих людей. Они восхищались своим командиром, безрезультатно пытавшимся в семь утра выкрикнуть их на построение, в 7:05 шарахнувшим из подствольника ВОГом в перекрытие их казармы, вследствие чего в 7:07 они стояли перед ним навытяжку, обсыпанные бетонной крошкой, и по его слову были готовы умереть. Прости, если получается выспренно, не спал больше суток. Но в сухом остатке снова надежда: когда, передернув затворы, мои новые знакомцы хотели отвести меня «на подвал», один из них сказал, мол, жирный кусок обломился (доцент, москвич!), у них на обмен сидят твари похудосочней. Лизонька, на обмен – ключевое слово! То есть тайно, без какой бы то ни было связи содержатся сотни и сотни – с обеих сторон. Я слышал про это, но, что называется, не придал… Теперь же для нас это будет основная траектория поиска.