Гости стали расходиться. Корректор Надя домывала на кухне посуду. Аккуратно вытерла тряпкой стол. Перетерла вилки и ножи, проверила бокалы и рюмки на свет. Все чисто. Умаявшись, села на табуретку. В кухонном проеме возникла «прелесть». Внимательно оглядела чистейшую кухню, кивнула Наде: «спасибо» и посмотрела на часы. Надя вскочила и засуетилась, сняла передник, повесила его на батарею, с тяжелым вздохом обвела свое бывшее пристанище печальным взглядом и пошла в прихожую одеваться.

Пьяный и счастливый, Гриша спал в кресле, закинув лохматую голову на спинку, открыв рот и обнажив острый кадык.

– Надо бы его раздеть и в спальню, – робко предложила Надя.

«Прелесть» посмотрела на нее тяжелым, неподвижным взглядом. Надя покраснела, схватила плащ и выскочила на улицу. На улице она горько плакала и шла, спотыкаясь, – от расстройства и слабого зрения. Было жалко Гришу. Жалко до боли в груди. Впрочем, все всё понимали, но что это меняет?

После свадьбы «прелесть» с работы была уволена. Гришей. Теперь она была не кассирша, а жена писателя. Деньги появлялись редкие, но большие. Гришины тиражи росли. Гонорарами «прелесть» распорядиться умела. У скромной девушки из провинции оказался совсем не самый скромный аппетит. Шубку захотелось одну длинную – для выхода, одну короткую – на каждый день. Еще пальто из «козлика» – легкое и теплое на межсезонье. Кожаную парку из кожи ягненка, пропитанную специальными маслами, ну, если моросящий дождь. Жемчуг из галантереи был срочно заменен на натуральный. В общем, понятно. Жена писателя. Стиль ее, кстати, остался прежним. Теперь – училка из приличного лицея. Или банковский работник среднего звена. Или опытная секретарша большого босса. Гладкая голова, ровный, в ниточку, пробор. Светлый верх, темный низ. Лодочки на умеренном каблуке. Только блузки были не турецкие из ацетата, а вполне себе итальянские или французские, из настоящего батиста или натурального шелка. И юбки из тонкой шерсти, мягчайшей на ощупь. Летом – все то же, только в облегченном варианте, никаких вольностей. Дома она по-прежнему ни черта не делала – наняли домработницу. Словом, жена как украшение дома. Хотя что там украшать? Приятели и подруги, так любившие заваливаться к Грише-холостяку (повод был не нужен, а корректор Надя – не в счет, она никому и никогда не мешала), постепенно отвалились. Желающих наблюдать «прелесть» все убывало.

Но Гриша! Каков Гриша! Ему все это было до фонаря! Гриша был абсолютно, по-идиотски счастлив и безмятежен. Деньги профукивались за несколько дней, а потом он обзванивал знакомых и просил взаймы. Он, ненавидящий брать в долг! Затеяли ремонт – стеклопакеты, мозаика на полу, мойдодыр, джакузи. Раньше он и не слыхивал подобных слов! Гриша, обожавший свою раздолбленную халупу и не терпящий не то что никаких перемен, а даже генеральных уборок! «Прелести» была куплена машина – хорошенький «опелек-корса». Она активно перекраивала Гришину жизнь. А он, представьте, был по-прежнему счастлив. Улыбка не сходила с его лица. Блаженная улыбка идиота. Писать, кстати, он стал полнейшую чушь. И это Гриша! Серьезный, как считалось, писатель! Человек, не терпящий халтуры и конъюнктуры! Почти современный классик – из непризнанных, но это только пока! Не идущий на компромиссы с совестью. Оракул интеллигенции. Адепт хорошего вкуса!

Но интересная история. Произведения его, ставшие более легковесными, вполне вписались в концепцию потребления современной литературы. Гришины тиражи удвоились. Или даже утроились. В общем, выросли в разы. И это не могло не отразиться на гонорарах – что естественно. Однако скорость написания Гришиных текстов (а сейчас это были именно тексты) все же не поспевала за аппетитами его любимой женушки. Его «прелести». Гриша увяз в долгах не по пояс – по подбородок. Работать теперь ему было некогда. В доме звучала другая музыка – дрель и отбойный молоток. Достойная смена классике. Впрочем, Гриша был всем доволен. Да что там доволен! Гриша был по-прежнему счастлив.

Потом выяснилось, что у «прелести» легкая форма астмы. Посему ей нужен, да нет, просто необходим, свежий воздух. Стали подыскивать дачу. Где там! То, на что «прелесть» обращала свой взор, было не просто недоступно, а заоблачно. Космически нереально.

Конечно, ей хотелось в старые дачные места – на Казанку или Ярославку. Но там стояли насмерть прежние владельцы – остатки не съехавших с любимой проклятой родины, наследники прежних титулованных владельцев – актеров, академиков, писателей и партийных бонз. Впрочем, со всех сторон на них лезли, напирали, давили богатством и основательностью особняки нуворишей – окружение и захват. Но они держались изо всех последних сил, подпирая ветхий штакетник бревнами и латая ржавым железом текущие дырки на крыше. Они упорно сажали петрушку и редиску, которая, естественно, не всходила, обрезали бурно разросшиеся волны белоснежных гортензий и жасмина, похожие на сказочные сугробы, и аккуратно срезали заржавевшими ножницами разноцветные флоксы – в букет на летнюю террасу. Цветок бледно-розовый, с малиновым ярким глазком посередине, густо-фиолетовый и нарядно-белый – в старый, с отбитым носиком керамический кувшин. Красиво. Флоксы божественно пахли и украшали скромный обеденный стол, застеленный ветхой липковатой клеенкой.

Но натюрморт был прекрасен – жизнеутверждающего цвета яркий свекольник с белоснежным пятном сметаны, салат из огурцов и редиски, купленной утром на станции у местных бабулек, котлеты в эмалированной мисочке – тоже травмированной – с черным глубоким глазком отбитой эмали. Все это еще так напоминало прежнюю, счастливую жизнь. Если не оглядываться вокруг. Но нет, враг не дремлет! И враг действительно не дремал. Хотелось заткнуть уши и закрыть глаза.

Эти участки почти не продавались. Но у Гриши сладко щемило сердце, когда он видел через редкий штакетник такую жизнь. Вспоминалось детство, обычное детство московского мальчика из интеллигентной семьи. И снятая в Загорянке дача – всего-то комнатка и терраска. Керогаз на высокой табуретке, и бабушка в фартуке, снимающая пенку с земляничного варенья, и усталая мама в легком сарафане, читающая в гамаке.

Гриша жалобно звал хозяев, те подходили к забору и отчаянно качали головами – нет-нет, не продается. При этом они пугались и расстраивались, видимо, чувствуя, что придется, придется расстаться со своим добром. Вынудят. Нет, конечно, не этот носатый интеллигент, от него опасности никакой. А вот другие… Гриша вздыхал и прощался с хозяевами. Кое-кто, впрочем, его даже узнавал и предлагал чаю. И опасливо бросал взгляд на его странную, строгую и молчаливую жену. Впрочем, на жену «старая рухлядь» наводила черную тоску. «Прелесть» сводила брови к переносью и поджимала губы. Ей нравились другие дома и другие заборы. Но они не тянули, не тянули. Сколько бы Гриша ни занимал, ни одалживал, ни договаривался, зависая часами на телефоне по вечерам. Ничего не срасталось.

Гриша мрачнел и чувствовал себя полным ничтожеством. Все его, конечно, почти презирали. Почему «почти»? Потому, что в сердцах еще оставались любовь и жалость. А жалость и презрение – чувства вполне совместимые.

«Прелесть» хмурила бровки и дула губки. Она была недовольна Гришей. Видимо, рассчитывала на большее. Гриша страдал, что не мог обеспечить любимой светлое настоящее и будущее.