Услышав об этом, я предупредила горожан, чтобы они больше не сопровождали меня; но они ответили, что возможность наказания не остановит их. Ко мне подходили рабы с записками, в которых их хозяйки просили меня принять уверения в их верности и преданности, писали, что желают посетить меня на корабле и что их дома открыты для меня. Другие рабы тайком клали мне в ладонь записки, которые приносили, спрятав под шапкой. Иногда, проходя возле какого-нибудь дома, я замечала, что за его дверью прячутся дамы, которые дожидаются меня. Когда я шла мимо них, они заговаривали со мной или просто восклицали: «Пусть Бог будет с вами и сохранит вас в добром здравии!» Мои братья, сестры, другие родственники и давние друзья много раз передавали мне на словах, что просят меня прийти к ним в гости. Я отклонила все эти приглашения, но не по личным причинам: меня принудили к этому обстоятельства.

Если мы проплывали в шлюпках мимо дворца или под окнами султанского гарема, жены султана махали нам рукой. Поскольку в таких прогулках нас сопровождали офицеры флота, я была вынуждена попросить их, чтобы они, ради блага этих дам, не отвечали на их приветствия. Я даже не делала этого сама, чтобы уберечь беспечных красавиц от гибели, поскольку мне рассказали, что их господин и повелитель имел обыкновение, спрятавшись где-нибудь во дворце, наблюдать за водой или улицей, таким образом ловить нарушительниц и наказывать их. И это не выдумка. Очень хорошо известно, что за год до моей поездки на Занзибар султан из своего укрытия увидел, как его любимая жена, очаровательная черкешенка, обменялась приветствием с проплывавшим мимо в легкой лодке. То, что она сделала, – вовсе не новый обычай. Я помню, что тридцать лет назад, в дни моего детства, европейцы, особенно французские и английские морские офицеры и живущие на острове коммерсанты, кланялись нам, а мы отвечали им тем же, и наши мужчины никогда ни в малейшей степени не возражали против этого. Но Баргаш посмотрел на это иначе. Он лично так жестоко выпорол свою черкешенку за это оскорбление, что та через несколько дней умерла. Говорят, что он умолял ее о прощении, но напрасно; до сих пор он приказывает читать молитвы на ее могиле.

Во время наших поездок в глубь страны мы часто встречали людей, ехавших верхом на ослах. Из уважения к нам эти люди спешивались, вели своих животных мимо нас под уздцы, а потом снова садились в седло. Несмотря на султанские наказания, местные жители упорно демонстрировали свою любовь ко мне. Конечно, крики «Куахери, биби!» («Прощайте, госпожа!»), частенько звучавшие почти под окнами султана, когда мы отправлялись обратно на корабль, должны были раздражать его. Мне рассказали, что каждый раз, когда наши лодки приближались к берегу, кто-нибудь стучал по старой жестяной коробке из-под печенья, как по барабану, созывая людей.

Разумеется, за нами постоянно следовали шпионы, в основном уроженцы Восточной Индии; к их величайшему горю, мы говорили по-немецки. Вечером накануне моего отплытия с Занзибара два верных друга обратили мое внимание на мрачную фигуру человека, который часто оказывал нам честь своим вниманием как торговец-разносчик. Этот торговец был умен и служил орудием в руках влиятельного временщика Перы Дауджи, в прошлом чистильщика ламп и придворного цирюльника. Временщик, поразительно хитрый индиец, сумел возвыситься для положения помощника на все руки при султане и брался за любое дело, почетное или низкое. Все дипломатические переговоры идут через него, и он же прислуживает за столом гостям султана. Он получает огромное жалованье – тридцать долларов в месяц! Все на Занзибаре очень стараются не становиться на пути у всесильного Перы Дауджи, который, не имея возможности жить на тридцать долларов с той роскошью, о которой можно судить по его великолепным одеждам, ищет себе другие источники дохода. Придворный ювелир отказался платить бывшему чистильщику ламп определенный процент со всех заказов султана – и лишился этих заказов: Пера Дауджи отдал их более сговорчивому конкуренту.

Возможно, долго живя вне родины, я стала привередливой, но, на мой взгляд, по меньшей мере внутренняя часть города находится в плачевном состоянии. Вдоль всех улиц видны руины домов, улицы узкие, и за их чистотой не особенно следят. Захламленные пустыри заросли сорняками, на них даже растут молодые деревца. И похоже, что это никого не волнует: все равнодушно идут вперед, прокладывая себе путь между лужами и кучами мусора. Ямы для золы и выгребные ямы здесь неизвестны: то и другое заменяет улица. Кроме того, управлять городом – нелегкая задача для городских чиновников, иначе султан, который узнал в Бомбее, Англии и Франции, как приятно ходить по чистым улицам, уже давно устранил бы это зло. А пока что он ввел на Занзибаре изготовление льда, электрическое освещение, так называемую железную дорогу и другие прекрасные новшества, из которых не последнее – французские повара и французская еда.

Мне очень больно было видеть ужасные разрушения, постигшие внутренний город, но я еще не представляла, в каком состоянии увижу мой старинный почтенный Бет-иль-Мтони. Придя туда, где я впервые увидела свет дня, я испытала тяжелый удар. Что это было за зрелище! Вместо дома – одни развалины.

Ни один звук не помогал мне очнуться от тяжелого чувства, порожденного этой неожиданной картиной. Мне понадобилось немало времени, чтобы прийти в себя. Одна лестница полностью исчезла, другая заросла травой и стала такой шаткой, что сделалась опасной. Более половины дома лежало в руинах, остатки стен были оставлены валяться там, где упали. С бань исчезли крыши, а некоторые бани превратились в кучи мусора. Те части дома, которые еще стояли, тоже были лишены пола или крыши. Разруха и распад во всем! Во дворе пышно разрослись все виды сорняков. Не осталось ничего, что напоминало бы зрителю о былом великолепии этого места.

Я упомянула здесь, в последних строках своей книги, о главе нашей семьи на Занзибаре и теперь чувствую искушение рассказать о еще нескольких эпизодах из его жизни. Мне очень больно выставлять на позор кровного родственника: несмотря на то что я прожила много лет вдали от моего народа, и независимо от жестокости Баргаша ко мне, однажды рискнувшей жизнью и имуществом ради его успеха, во мне по-прежнему живет неистребимая любовь к семье. Но Сеид Баргаш не имеет ни капли сострадания ни к своим подданным, ни к своей ближайшей родне.

Всем на Занзибаре известно, что, взойдя на трон, он без повода и без всяких оснований заточил в тюрьму своего следующего по возрасту брата, Халифу. Несчастный Халифа много лет мучился, закованный в кандалы. Почему? Никто не смог объяснить. Возможно, Баргаш боялся, что Халифа, как его ближайший наследник, мог возглавить заговор, как когда-то он сам замышлял заговор против Маджида. Когда одна из сестер, которую он оскорбил, отправлялась в паломничество в Мекку, Баргаша стала мучить совесть, и он стал вымаливать у нее прощение: он боялся, что будет проклят в святом городе пророка. Но сестра отказывалась простить его до тех пор, пока он не выпустил на свободу своего невиновного брата.

Однако Баргаш продолжал следить за Халифой и его друзьями. Узнав, что один из близких друзей его брата щедро наделен земными благами, он вспомнил, как раньше был важен для него самого союз с богатыми вождями, и решил лишить своего предполагаемого наследника такой ценной поддержки. Он послал за другом Халифы и сказал ему – если передавать только основное содержание – вот что: «Я слышал, что ты намерен продать свои плантации. Скажи мне, сколько ты хочешь за них, поскольку я хотел бы приобрести их». – «Это, должно быть, ошибка, – ответил его собеседник. – Я никогда не думал продавать свое имущество». – «Но тебе будет выгодно продать мне твою землю. Поразмысли над этим», – произнес в ответ султан.