На сей раз Шушунов без ухмылки объяснил все, о чем я его попросил, и все стало на свои места: и голомяннее, что значит, дальше от берега, и петля – местная мера длины, равная расстоянию от одного плеча до конца пальцев другой руки – эти слова и по сей день в обиходе у поморов (русских и саамов) и, как считают они, само собой разумеется, их смысл должен быть понятен всем. Другое дело – шнек, ярус, ушкуйники. Забыта уже старинная парусная лодка десятиметровой длины, не очень остойчивая, поэтому она применялась для ловли трески близ берега тоже забытой снастью – ярусом. Как я понял, ярус чем-то похож на известный нам всем перемет, только фантастической длины – километров до десяти-двенадцати, с десятком тысяч крючков. Мало кто из поморов знает, только старики разве, и об ушкуйниках – ватагах предприимчивой новгородской вольницы, рвавшейся на Север с целью наживы, хотя многие, сегодня живущие на Кольском полуострове, являются потомками тех ушкуйников. А раз они не знают и не помнят, кто же может, по их понятию, знать? Примитивное представление о познаниях человеческих, но – что поделаешь? Вот и удивился Игорь Игоревич, отчего я не спросил его о непонятных вещах, решив, что его рассказ мне не интересен.

А я ждал, с нетерпением, когда он продолжит рассказ о тех военных годах, таких неизвестных мне и далеких, которые испытывали людей на прочность… Попыхтев трубкой, Игорь Игоревич наконец продолжил:

– Когда тепло, что не ловить ярусом? Наживляй крючки и пускай. Пока час стоит ярус, на поддев дергай. Битком шнек мы с дедом Савелием набивали. А когда заряды – плохо. Если мороз – плохо. Только, думали мы, на фронте еще хуже. Своими глазами тоже видели. На Рыбачьем видели, на Лотте видели, на Западной Лице видели. Плохо там очень было. Треска, она что за рыба? Цинге враг. Ее не досоли только. Душок у нее тогда. Всю цингу прогонит. Дед Савелий, куда как умеет готовить тресочку. Всякую делал: соленую с душком, вяленую, копченую. Вот и грузили ее на корабль, когда приходил. И олешков мясо грузили. Только не пришел он однажды в срок. Еще подождали – нет и нет. Тут дед Савелий указ дает нам – еще шнек сладить. И лодки, какие покрупней, смолить да конопатить. Делать, думаем, так делать. Привычно. Через два дня все исполнили, как надо, и пошли на лодках. Что тебе скажу, так уж плохо шли, потом смеялись. Летит самолет – парус спускаем. Дым голомяннее углядим – в губу, какая поближе, убегаем скорей. Дед хорохорится, нас всяко сквернит, а мы что поделаем: рыбу и мясо жалко, если не довезем. Правда, на второй день осмелели. Ходко пошли. Только дед Савелий опять недоволен: грумаланку, дескать, сейчас бы нам, добрым бы поносом шли. Только, говорит, забыли все поморы, как ее мастерить. Грумант и тот уже все Шпицбергеном величают. Тьфу, дескать, не выговоришь, если не косой язык.

Когда вошли в Кольский залив, бежит к нам катер. Кто, дескать, такие? Куда путь? Вот, говорим, припасы для вас. Командир похвалил. Молодцы, говорит. Только, говорит, в Западной Лице нужней этот продукт. Дело, говорит, совсем добровольное: фронт там. Если, сказывает, боитесь, тогда давай к нам в базу. Тут дед Савелий распетушился, что твой турухтан на току. Сердито так командиру отвечает: «Ишь ты, храбрец! Не ровняй нас с нырками. Лучше сказывай, в самой губе груз сдать, либо в лахту заходить?» Командир извиняется, никак, говорит, не имел цели обидеть. А раз согласие есть, провожатого дам. Лоцмана, как он сказал. Дед же Савелий знай турухтанится: зачем нам вож? Мы сами вожи. Сказывай лучше, идти ли в речку, либо в губе отгрузиться? И то, если размыслить, верней верного. Какого водича даст командир? Сам командир, и тот сколько лет здесь? Пусть, десять? А дед Савелий? Его род на Грумант да в Мангазею пути торил.

Пошли сами. Без водича. В губу заходили крадучись, как волки стреляные. Паруса сняли. Жмемся к берегу. Веслами тихо гребем. А шнеки-то, как матки, по две лодки за собой вели. На парусе когда, беды половина. А на веслах? Взопрели. Передохнуть бы, по трубке выкурить. Только когда курить? Фашист возьмет да увидит. Вот и крадемся без остановки. Когда в лахту носы уже поворотили, тут как он жахнет-жахнет. Вода горой поднимается, чайки галдят, жалко им нас, боятся. А нам когда бояться? Гребем. Поскорей в лахте укрыться.

Мы с дедом Савелием к быку уже прижались, лодки наши еще снаружи торчат, тут и угодил снаряд в крайнюю лодку. Треска, мясо, малицы и тобурки, что тебе птицы разнокрылые повзлетали… Малицы потом на воде распластались, не тонут. Второй шнек, Ивашка на нем кормщиком был, к малицам спешит. Начали таскать из воды, а дед Савелий кричит что есть мочи, чтобы не трогали малиц, а вперед спешили. А как вперед? Что скажешь тем бабам, которые шили малицы? Не слушает Ивашка, собирает. Пусть вода вокруг дыбится. Все собрал. Тогда только за бык укрылся. А дед Савелий серчает. Малиц, ворчит, подбирал, а не думал, что другие лодки и шнек фашист в щепки мог побить. Правда его. Потом мы деда Савелия очень слушали, когда к фашистам пошли.

– Как к фашистам?

Шушунов улыбнулся, показав ряд ровных зубов. Ему явно было приятно мое удивление. С нотками гордости продолжил:

– Так и пошли. Бойцы мяса понаварили, довольные вроде, да не совсем. Мы, сказывают, здесь и без того как-никак перебиваемся. Каша, говорят, есть, сухари привозят иногда, а вот пограничникам каково теперь? Тогда дед Савелий расспрос повел: где, мол, людям туго приходится, сказывайте? Ну, бойцы и говорят: когда, мол, совсем плохо стало попер фашист, что удержу нет, впору отступать, а куда отступать? Лицу нельзя отдавать. С моря в лахту катера заходят, патроны везут, людей везут, еду везут. Вот тогда пограничники и говорят: побегаем-ка мы по тылам у фрицев, шуму наведем, глядишь, остынут немного. На катерах они ушли. Высадились в тылу и давай гулять. Сразу, рассказывали бойцы, на фронте дышать легче стало. И то верно, как же вперед переть, когда нож в боку? Только, говорят бойцы, фашисты пограничников обратно не выпускают. Обложили их со всех сторон. Попробовали к ним пробиться, да силенок маловато. Не вышло ничего.

Дед Савелий тогда и спрашивает нас: как, дескать, обратно на шнеки, либо доставим треску пограничникам? Мясо-то, говорит, без нужды брать, варить его там негде, а рыба – в самый раз.

Вот и пошли. Еще десять бойцов с нами. Рыбу несем. Сухари. Патроны и гранаты. Дед Савелий впереди. Где покруче, да камней побольше, туда и ведет. На олешках, соображаю, ловчее бы, только где олешек возьмешь? И ползать олешка не может. Убьют еще олешку-то. Вот сами мы вместо олешек за спинами все тащим. Взопрели все, спасу нет. И курить дед Савелий не разрешал вовсе. Мы ему говорим, кто дым от трубки увидит? А он свое: нет и все тут.

На сопку выползли. Лежим под камнями, как пеструшки пугливые. Ночи ждем. А тогда день уходил. Колдунья Лоуха еще не совсем проглотила солнце. Побудет оно часа два в пасти у Лоухи, гляди, вырвется. Лежим мы тогда и думаем: пусть Лоуха сегодня осилит светило, подольше в пасти своей подержит.

Хотя я, слушая рассказ Игоря Игоревича, переживал, как мне казалось, то, что переживали тогда они – эти смелые люди, рисковавшие своими жизнями ради помощи совсем незнакомым бойцам, и хотя я, как мне казалось, волновался так же, как и они в тот день и в тот вечер (не могли же они пробираться по фашистскому тылу вот так же спокойно, как спокойно о том рассказывает Игорь Игоревич), но, несмотря на то, что я был во власти созданных самим же своих сложных чувств и переживаний, я не мог не удивиться, услышав о фантастических возможностях какой-то старухи Лоухи, которая так запросто берет и глотает солнце. Ожившая легенда седой старины? Но отчего имя колдуньи Игорь Игоревич произнес напевно, немного торжественно?