– Я пойду, – только и нашелся ответить Гранский.

Обмякшей походкой он, как подневольный, зашагал мимо заборов с густо утыканными тресковыми головами, не замечая ни заборов, ни безобразно оскалившихся рыбьих морд, – он ждал, что Надя окликнет его, оттого шел медленно, но остановиться и оглянуться не хотел.

На заставе с ним никто не заговорил. Или почувствовали солдаты, что ему сейчас не до разговоров, или не прошла еще у них обида на ту реплику перед боевым расчетом, а может, оттого, что все сейчас были взбудоражены – те, кто побывал в канцелярии, вновь осмысливали, что там говорили, те, кто ждал вызова, обдумывали, что сказать комиссии. Гранский прошел в столовую, но не спросил привычно: «Кормить будешь?», а сел молча за столик, где лежали шахматы и домино, и бездумно уставился на стенд отличников службы и учебы. Ничего не видел он на стенде. И себя тоже. Он видел голубые с поволокой глаза, а в его ушах беспрестанно, словно старая заигранная пластинка, звучало: «Ты хороший… Не обижайся на меня».

– Гранский, в канцелярию, – донеслось откуда-то издали, не из мира сего, а из неосязаемости, и вновь включилась заигранная патефонная пластинка.

– В канцелярию, Гранский!

Это уже совсем близко. И даже сердито. И голос знакомый – голос дежурного по заставе сержанта Фирсанова. Даже рука его на плечо легла.

– Иди поскорей. Ждут тебя, – уже спокойно проговорил Фирсанов и добавил понятливо: – Все перемелется. Мука будет. А сейчас – иди.

Да, его ждали. С ним хотели говорить прежде всего и даже спросили у Полосухина еще на катере, не в наряде ли он.

– Выходной я ему дал. Вернется из магазина – в вашем распоряжении.

Гранский первым из пограничников, вслед за дедом Савелием, оказался возле Полосухина и Силаева, потому его рассказ для комиссии был весьма важен.

Привычно расправив гимнастерку под ремнем, Гранский вошел в канцелярию и доложил:

– Ефрейтор Гранский по вашему приказанию прибыл.

Он знал их всех, членов комиссии. Офицеры эти не единожды посещали заставу. С подполковником Сыроваткиным, помощником начальника штаба отряда, полным, но весьма подвижным человеком, который сейчас сидел за столом Полосухина, Гранский даже ходил в наряд. Оценил тогда ефрейтор и выносливость этого на вид тучного офицера, и его знание участка. И с майором Балясиным, офицером службы, еще молодым и сухопарым, Гранский тоже ходил в наряд. Майору приходилось больше рассказывать – с сухопутья недавно, вот и не излечился еще от «почемучей» болезни. Подполковник Гарш, сидевший за столом Боканова, когда прежде приезжал на заставу, прочитывал всегда две-три лекции, проводил комсомольские собрания, беседовал и с передовиками, и с отстающими, выпускал вместе с заставской редколлегией стенную газету – делал все неторопливо, но основательно. Он оставлял впечатление много знающего и не меньше умеющего человека.

«Они разберутся», – подумал Гранский, ожидая вопросов.

Отвечать начал подробно, стараясь вроде бы припомнить каждую деталь, и оттого ответы его были неторопливыми и, казалось, бесстрастными.

Да, он взял немного правее указанного ему маршрута. Почему? Когда ветер бьет в бок, невольно, сопротивляясь его силе, человек отклоняется в сторону ветра. Читал об этом в книгах еще до армии, а здесь, на Севере, совершенно в этом убедился. Пощупал, как хохол из поговорки, руками.

Очередной заряд пронесся хлесткой пеленой, на какое-то время просветлело, и впереди удалось разглядеть что-то темное. Побежал, согнувшись в три погибели, чтобы парусность уменьшить. Ветер хотя и поутих изрядно, но все же – ветер. Когда подбежал, дел Савелий тормошил Мишу и все просил его: «Очнись, внучек! Очнись. Что это ты оплошал так?» А Надя стаскивала с ног капитана Полосухина валенки. Он лежал без сознания. Ватные брюки его в нескольких местах были в пятнах крови.

– Что за кровь? – спросил подполковник Сыроваткин. – Не сможете сказать?

– Порезы. Ножевые порезы. В каждой ноге – порезы. На ПН когда привезли, тогда увидели. Надя их йодом смазала и перебинтовала. Тогда он пришел в себя. Спросил: «Где Силаев?» Ему сказали, что несут, а он в ответ зло прокричал, почему, дескать, его первым не привезли? Оттолкнул Надю, поднялся.

– Почему?!

– Стоит, покачиваясь. Ноги в бинтах, желтых от нерпичьего жира. Кулаки начал сжимать, но тут застонал от боли. Но все же сжал их. Из глаз слезы бегут, на скулах желваки играют. Потом потребовал, чтобы помогли ему одеться. А я ему, куда, мол, спешить. Нет Силаева. Когда услышал это капитан, к двери кинулся. Только поперек дороги ему встала Надя. Не пущу, говорит. И не пустила. Сила у нее откуда только взялась. Покорился ей капитан Полосухин. Сел на скамейку. А она опустилась на колени перед ним и бинты потуже стала затягивать. Побурели они уже от крови.

– Отчего рядового Силаева в обогреватель не доставили, а сразу – в становище? Вдруг бы отошел, если раньше в тепло, да жиром натереть? А то… пока сюда везли.

– Просчета нет. Мы все сделали там. Савелий Елизарович совиком затишок сделал, а я нерпичьим жиром его натирал всего. И Надя, когда ноги и руки оттерла у капитана, мне помогала. Потом Надя совик держала, а мы с Савелием Елизаровичем поочередно воздух вдыхали. Долго бились. А дед все причитал: что ж это ты, мил человек, оплошал так? Эка, вздыхал, напасть.

– Он что? Заледенел, что ли?

– Я бы не сказал. Ноги и руки сгибались легко. Ступни, те побелели. Немного мы опоздали, – вздохнул Гранский. – Совсем немного.

– Как вы думаете, почему начальник заставы только пальцы ног и рук поморозил? – спросил подполковник Сыроваткин.

Ганский ответил не сразу. Переступил с ноги на ногу, расправил гимнастерку под ремнем и одернул ее. Встал по стойке смирно – по всему было видно, что никак не решится он сказать что-то важное и для комиссии, и для себя. Потом спросил:

– Рассказ Льва Толстого «Хозяин и работник» читали? Чтобы отогреть замерзающего возницу, купец тулуп распахнул и сверху на него лег. И спас. Сам только замерз. А капитан Полосухин снизу лежал. И еще он говорит, что нужно было бросить солдата, уйти на обогреватель.

– Как бросить?! – встрепенулся майор Балясин. – Как так – бросить?

– Так вот. Бросить – и все.

– Давайте подведем итог беседы, – раздумчиво проговорил Гарш. – Вывод, похоже, такой: капитан Полосухин главным образом заботился о себе? Так?

– Не знаю. Я этого утверждать не берусь. Одно скажу, жена от него уехала не так просто. До прихода корабля из дома не выходила.

– Ясно, – хлопнув по столу ладонью, заключил Гарш. – Свободны. Отдыхайте.

Несколько минут сидели офицеры молча, уткнув взгляды в стол. У каждого были свои мысли, своя оценка услышанного. Майору Балясину представлялось, что он оказался соучастником чего-то недостойного, грязного.

– Ну и подлец этот Гранский! – зло бросил он. – Ходил я с ним на службу, показался тогда он мне толковым пограничником. Вот и делай вывод о человеке, не съевши с ним пуда соли. Вот каков, а?