Нам никто не был нужен. Мы вообще бы, наверное, не выходили из своей комнаты, если б не голод. Только острое желание есть заставляло нас около полудня отрываться друг от друга, натягивать одежду и топать в ресторан – единственное место в городе, где сносно кормили. Стояли сильные морозы, снег под нашими ногами хрустел, как капустные листья. Когда мы добегали до ресторана, то чувствовали волчий аппетит и набрасывались на еду с такой жадностью, что даже видавшие виды официантки удивленно разглядывали нас.

Из ресторана мы выползали отяжелевшие, медлительные. И поначалу шли не спеша – пока мороз не выгонял из нас накопленное в помещении тепло. Тогда мы прибавляли шагу, заскакивали в магазинчики, где что-то на ходу прихватывали на ужин, а к дому, уже совсем замерзшие, мчались бегом. Потом мы грелись у огромного бока печки, посмеиваясь и поддразнивая друг друга.

Но долго стоять, прислонившись к печке, я не мог, Наташа, с пылающими щеками, была так прекрасна, что у меня начинало мутиться в голове, и я медленно приближался к ней. Она улыбалась, а зрачки ее мгновенно расширялись, приобретая странное выражение. Рот ее будто сводило судорогой, и верхние зубы как бы сами собой покусывали нижнюю губу. А когда я дотрагивался до нее, она, словно цепкий зверек, подпрыгивала и повисала на мне. По всей комнате разлеталась одежда, и мы падали на широченное хозяйское ложе, стрелявшее каждой своей пружиной, как артиллерийское орудие.

Однажды утром меня разбудил Наташин смех. Сидя на кровати, она хохотала взахлеб.

– Что ты? – сонно спросил я.

– Ну, Медведь, совсем мы с тобой озверели. Десять дней в Угличе, а ни одной церкви не видели. Вот так интеллектуалы!

– Может, это ничего? – сказал я неуверенно. – Ведь здесь же не памятники античности.

Но Наташа была неумолима. Укутавшись как можно теплее, мы зашли за Любой и отправились смотреть городские достопримечательности. Я их, честно сказать, почти не запомнил.

В последнюю ночь перед отъездом в Москву я сказал ей то, что давно собирался сказать, но не мог, потому что – пусть это и удивит кого-то, но было именно так – не мог, стеснялся.

Я сказал ей:

– Наташа, давай поженимся.

Она крепко прижалась ко мне и зашептала:

– Ты очень хороший, Медведь, благородный, добрый и огромный.

– Значит, да? – спросил я.

– Послушай, Медведик. – Она чуть отстранилась от меня и заговорила рассудительно. – Это, конечно, было бы прекрасно, вот так, все время рядом. Но, милый, мы же еще не совсем самостоятельные. Нам не на что жить. И потому мы вынуждены будем существовать в роли прихлебал при твоей мамаше или при моих предках – неважно. А прихлебал всегда начинают гнуть по-своему: то у них не так, другое не так. Нет, этого я не хочу, Медведь. Так нам все испортят.

– Я могу уйти на заочное…

– Ни за что! Я этого не допущу. Ты – математик и должен жить математикой!

– Но как же быть?

– Господи, разве нам с тобой плохо?

– Нам прекрасно.

– Ну вот. И я твоя. Вот она вся – рядом. Что же еще?

– Но…

– Нет, Медведь, никаких «но», нет этих «но»! Все прекрасно. Так все и будет. И, может, так даже лучше – без горшков, кастрюль и общего хозяйства. Пусть это придет после. Ну не сопи обиженно! Я тебя люблю! И хочу только одного – чтобы все и дальше было как сейчас. Мы же с тобой не гнали события кнутом, и вот какие теперь счастливые. Так будем и дальше мудрыми. Пусть все и дальше складывается естественно.

Оставалось одно – согласиться. Хотя по мне наша женитьба вовсе не была бы подхлестыванием событий. Но такие мысли недолго тяготили меня. Мы были вместе, мы любили друг друга – и это, в конце концов, было главное.

Так продолжалось два с половиной года. Я закончил пятый курс, оставалось защитить диплом. И летом я решил никуда не ездить, а посидеть два месяца над дипломной работой, которая явно не клеилась. Наташа заявила, что раз я не еду, то и она никуда не поедет. Весь июль она моталась между Москвой и дачей, но виделись мы нечасто – я вкалывал часов по пятнадцать в день и жестко выполнял нормы, которые сам перед собой ставил. Отрываться от работы я позволял себе не чаще двух раз в неделю.

Стояло холодное сырое лето. Мне такая погода была на руку, но Наташа ныла – вот, даже на речку не сходишь. Под конец месяца она сказала, что совсем отсырела от этих проклятых дождей и страшно хочет на юг пожариться на солнце.

– Ну и поезжай! – сказал я, гордый сознанием того, что освобождаю ее от добровольной жертвы.

– Правда, Медведь! – подхватила Наташа. – Это ведь и для тебя хорошо. Я не буду к тебе приставать, и ты сможешь весь уйти в свои формулы.

Она уехала под Севастополь к родственникам отца. В первый раз мы расстались на целый месяц. Через неделю я получил от нее письмо, еще через неделю второе. Потом писем не стало. Я позвонил ее родителям – мне сказали, что Наташа пишет часто, несколько раз звонила и потому нет никаких оснований для беспокойства. Но мне-то она не писала! Было уже 22 августа. До ее приезда оставалась какая-то неделя, и все эти дни я не находил себе места. Работа моя и раньше не клеилась. Два месяца сумасшедшей гонки прошли впустую, убедив только в том, что тему я взял неудачную и выйдет у меня школярское сочинение, над которыми я сам же вечно издевался. Словом, я и так ходил как в воду опущенный, а Наташино молчание окончательно добило меня. Под конец я прекратил свои бдения и валялся целые дни на диване, не зная, куда себя деть. Наташа собиралась вернуться не позднее 29 августа. И с этого дня я ждал ее звонка, сам же звонить не хотел – она не ответила на два моих письма, пусть теперь объявится первая.

Три дня – 29-го, 30-го, 31-го – я не отходил от телефона, но она не позвонила. Я был уверен, что она уже в Москве, и если молчит, то случилось что-то страшное. Я изводил себя всякими предположениями, но, ни во что не желая верить, все еще ждал. 31 августа в четверть одиннадцатого вечера я понял, что надеяться мне больше не на что. Я оделся и поехал к ней. Зачем ехал – не знаю. Она жила на другом конце Москвы, и на дорогу до ее дома уходило ровно час десять минут. Я это знал отлично. Знал и то, что в двенадцатом часу не стану вламываться к ней. Но какая-то сила подняла меня с дивана и заставила поехать.

Наташа жила в новом районе. От метро до ее дома был короткий путь через редкий сосновый лесок по выложенной цементными плитами дорожке. Я столько раз здесь ходил, так хорошо знал каждую выбоину, что когда вступил в лесок, успокоился. Привычная обстановка убеждала в прочности бытия, в том, что ничего страшного не должно случиться. Я вышел к Наташиному дому, прошел вдоль него, увидел, что в столовой у них горит свет, а окно ее комнаты темное, и, не зная, что еще делать, двинулся назад.

Я уже почти миновал соснячок, был метрах в ста от опушки, когда увидел, что навстречу мне движется в обнимку парочка. Потом я услышал Наташин смех и остановился как вкопанный.