После второго курса мы поехали на целину. И здесь произошел случай, когда от меня уже ничего не требовалось – ни нажима, ни усилий, только одно – пустить все по воле волн.

От Целинограда до нашего совхоза – километров двести – мы добирались на грузовиках. Я сидел на запасном колесе, прислонившись спиной к кабине. А у моих ног на сене сидела экономистка с параллельного курса. Она и раньше, в дороге, не раз оказывала мне знаки внимания, делала это грубовато, с глупыми ухмылками. Когда на станциях возникали импровизированные танцы, она как бы невзначай оказывалась рядом со мной и сама тащила меня в круг: «Пойдем, пойдем, неважно, что ты не умеешь танцевать, тут почти никто не умеет», – и начинала выделывать что-то ногами, всем телом прижимаясь ко мне. На одном перегоне она тоже как бы невзначай оказалась в нашем отделении, села на мою полку и стала вместе со мной смотреть в окно. Она то и дело спрашивала: «Что это?» – показывала пальцем, при этом обязательно задевала меня грудью. Ребята посмеивались над неравнодушием ко мне экономистки, но я не придавал этому значения. И вот в машине мы снова оказались рядом. Она сидела, прижавшись спиной к моим коленям. Впрочем, в тесноте кузова это тоже воспринималось вполне естественно. Мы выехали часов в шесть вечера, но двигались медленно. Зашло солнце. С наступлением темноты резко похолодало. На мне были сапоги, телогрейка, и я нисколько не замерз, но руки почему-то быстро превратились в ледышки. Я заерзал на своем колесе, пытаясь засунуть руки в карманы. Было так тесно, что и до карманов добраться нелегко.

– Что ты крутишься? – спросила она, запрокинув голову мне на колени.

– Руки замерзли.

– Погоди, – сказала она с какой-то загадочной интонацией, – сейчас я согрею.

Она расстегнула верхнюю пуговицу на груди и, взяв мои ладони в свои, сама опустила их под телогрейку. В первую секунду меня как током обожгло. Под пальцами у меня оказались ее голые груди. Я рванулся назад, но она сдавила мне локти.

– Все хорошо, – сказала она тихо, все так же держа голову на моих коленях, – все хорошо, милый, грейся!

Пальцы мои невольно сжались, впервые в жизни я вот так чувствовал в руках груди женщины, большие, плотные, с тугими буграми сосков. Она сильнее вдавила затылок в мои колени. Я замер на колесе, скованный мучительной и радостной силой. Краем сознания я понимал: вокруг люди, все это стыдно, но не мог заставить себя вытащить руки.

На мое счастье, грузовик скоро въехал в освещенный поселок. Мы остановились у конторы. Поднявшись, она что-то поправила у себя под телогрейкой:

– Ну, согрелся? – спросила она с заговорщической улыбкой.

Я не ответил. Но в общей суматохе это осталось незамеченным: все спешили выпрыгнуть из кузова.

Я несколько раз прошелся вокруг машины, делая вид, что разминаю затекшие ноги, на самом деле мне просто необходимо было прийти в себя. Она снова оказалась рядом. Взяла меня за руку.

– Измучил ты меня! – сказала она ласково. – Пойдем скорее. В степи нас никто не увидит.

Вот он, рядом миг таинственного познания женщины! Но я взглянул на нее и понял, что не только любовью, но даже теплотой не огражден. И, значит, не будет счастья. Чтобы не обидеть ее, я сказал:

– Нас же еще не разместили. Мы даже не знаем, где наш дом.

– Слюнтяй! – зло выдохнула она и отошла от меня.

Через час наш отряд математиков снова посадили в грузовик и отвезли на дальнее отделение совхоза, за двадцать пять километров от центральной усадьбы. Больше до конца целины я ее не видел. Когда возвращались, ребята мне рассказывали о похождениях экономистки. Многим дарила она свою любовь – и студентам, и трактористам, и завхозу. Я не жалел, что не оказался в числе везунчиков.

А скоро произошла та встреча, которую я давно ждал. Это случилось на университетском вечере студенческих отрядов – после того, как были произнесены все слова о нашем героическом труде и начались танцы, к которым я никогда не испытывал ни малейшего интереса. Я пробирался через толпу, разыскивая одного из сокурсников, когда вдруг натолкнулся на нее. Не могу сказать, что было в ней необыкновенного. Высокая тоненькая девушка с черными, коротко остриженными волосами. На худощавом лице большой нервный рот и огромные черные глаза. Конечно, она была красивой. Но красивых девушек в этом зале собралось множество. И чем поразило меня ее лицо, я и поныне не знаю. Ну, может быть, каким-то выражением независимости. Впрочем, вряд ли это можно было сразу разглядеть. Я вообще не верю, что кому-нибудь по силам словами объяснить, почему он влюбился именно в эту женщину, а не в ее соседку.

Я пошел за ней, боясь потерять из виду. Но так скользить следом среди толпы было и трудно и неловко. Надо было как-то удержать ее, и я воспользовался тем единственным способом, который подсказывали обстоятельства: пригласил танцевать. К собственному удивлению, приглашение далось без труда, будто я был завзятым посетителем танцплощадок. Впрочем, впечатление это еще могло сохраняться, пока я вел ее за руку к открытому пространству. Когда же мы зашаркали ногами, неумелость моя обозначилась со всей определенностью. Но танец скоро кончился, и я не успел совсем стушеваться. А мы теперь, можно считать, были уже знакомы. Я стал шутить по поводу своих танцорских способностей и не без успеха – она рассмеялась. Потом я честно признался, что пригласил ее танцевать только из отчаянного желания не потерять в толпе.

Мы скоро ушли с этого вечера и допоздна гуляли по Москве. Я узнал, что зовут ее Наташей, что она первокурсница филологического факультета – классического отделения, гордо подчеркнула она. Но главное было, конечно, не в этих сведениях. Главное, что разговор наш сплетался сам собой, интересно и легко, будто мы знали друг друга с античных времен.

Я не сумею описать этапы нашей любви. Все неслось с удивительной естественностью, будто слова, признания, поцелуи получались сами собой, помимо нашей воли.

Как-то в начале января мы, выкроив, несмотря на сессию, вечер, сидели у меня. Матери не было. Когда мы уже обалдели от ласк, поцелуев и слов, она вдруг сказала:

– Медведь! – (Такое я получил прозвище.) – Уедем куда-нибудь! Так невозможно. Мы целуемся и прислушиваемся к шагам за дверью – не идет ли твоя мать. Я не хочу так. Давай уедем куда-нибудь на каникулы.

Мы уехали в Углич. Там жили родители ее сокурсницы. Наташа сказала дома, что едет к ней. На самом деле мы сняли комнату в деревянном доме с большой русской печкой, со смешными обоями в мелкие цветочки.

За те две недели ни одного часа мы не провели врозь. Мне было просто необходимо физически чувствовать, что она рядом. И даже в те вечера, когда мы выбирались к Любе – Наташиной подруге, – я обязательно должен был держать Наташу за руку или за плечо, будто боялся, что она ускользнет куда-то от меня и кончится это почти неправдоподобное счастье.

Люба посмеивалась над нами:

– Ну и рожицы! Смотреть невозможно. Так оба и сияете.

Но к Любе мы ходили редко, кажется, всего два раза.