Иван ответил, что точную дату выписки не знает и что приезжать в Ленинград за ним уж точно не надо – он прилично окреп, да и вообще все в порядке. Благодарил за ответ и передавал сердечный привет Антонине и младшему брату.

Он попросил не выписывать его под самый Новый год – пусть отец с семьей встретят праздник нормально. А уж после заявится он. Так сказать, скрасить их жизнь.

В новогоднюю ночь дежурили одиночки – так называли бессемейных. Пожилая сестра Нина Ивановна позвала его в сестринскую:

– Иди, Вань! Хоть выпьем по рюмке!

В сестринской собрался весь коллектив одиночек – санитарка Тамарка, с красивым трагическим лицом, перерезанным грубым широким шрамом – по слухам, ее порезал любовник, уголовник. Сильно пьющий дежурный врач Коконин – закоренелый холостяк, живущий с мамой и потому подвергающийся вечным насмешкам. И сама тетя Нина, Нина Ивановна, старая дева. На столе стояли плошка с салатом оливье, тарелка с пирожками и бутылка водки.

Раздался гром курантов, и все подняли стаканы.

– За счастье! – всхлипнула Нина.

Выпили разом. «За счастье, – подумал Иван. – просто смешно. Хорошая у нас компания: четверо покалеченных жизнью. Ну и один – калека физический, как говорится, до кучи».

* * *

В день выписки погода совсем расстроилась – теперь наступила настоящая питерская зима со всеми ее прелестями в виде слякоти, колкого дождя, пронзительного ветра и быстро тающего снега.

Иван вышел из двери отделения и растерянно встал посредине двора – куда ему податься? Прежде чем он уедет из этого невыносимого города, он должен увидеть сына.

Нащупав в кармане куртки двушку, он подошел к телефонному автомату. Трубку долго не брали. Наконец он услышал заспанный голос бывшей жены.

– А, это ты, – громко зевнув, разочарованно сказала она. – Уже на свободе?

Он пропустил ее слова мимо ушей и сухо сказал, что хочет увидеть Илюшу.

– Он болеет, – отрезала Алена. – Высокая температура, да и вообще, мы же договорились, что видеть тебя таким ему ни к чему! Ты совершенно не думаешь о психике ребенка! Да и к тому же ты из больницы, зачем ему лишняя инфекция? И еще ты же подписал, что…

– Что? – закричал он. – Что я подписал, говори!

Он, кажется, начинал понимать.

– Что ты разрешаешь усыновление и отказываешься от сына! – отбарабанила она и ехидно добавила: – Провал в памяти? Понимаю! И очень сочувствую!

– Ну ты и дрянь! – закричал он. – Какая же ты дрянь! Значит, подсунула… Видела, что я плохо соображаю! Нашла удобное время. Как ты могла, Алена? Что плохого я тебе сделал? – Он заплакал, громко всхлипывая, позабыв о мужской гордости, о достоинстве. – За что ты меня так? – повторил он. – А знаешь… Я докажу! И поверь, у меня найдутся свидетели! Как ты это все прокрутила. Я докажу, слышишь? И я буду видеться с сыном!

– Попробуй! – Алена бросила трубку.

Иван почувствовал, как силы совсем покинули его, и сел на мокрую от снега скамейку. Стрельнул сигарету у стремительно пробегавшего доктора и решил: «Жить. Да, да! Жить! Жить за мальчишку с ампутированными ногами. Жить в благодарность Нонне Сергеевне, доктору Кругликовой, сохранившего ногу. В память деда и бабки. За Леньку Велижанского. Жить».

Он понимал, что бороться за сына сейчас невозможно по одной простой причине – у него просто нет сил. Вот только доехать до вокзала, взять билет и добраться до отца. Все. А там надо окрепнуть, прийти в себя. Снова стать человеком – хотя бы попытаться. Раз уж так получилось. Раз уж он остался на этом немилом свете.

Поезд в Г. уходил поздно вечером. Он взял билет, отбил отцу телеграмму, в вокзальном буфете съел шницель с лапшой, взял в дорогу пару бутербродов с сыром, выпил бутылку боржоми и стал ждать отправления поезда. Уснул, сидя в кресле, и чуть не проспал – не слышал ни пронзительно-резкого голоса диктора, ни привокзальной суеты. Ничего.

Полку взял верхнюю, так дешевле. Но попутчик, молодой парень, уговорил его поменяться:

– Куда ты наверх, инвалид?

Сказано это было добродушно, безо всякого желания оскорбить или унизить. Но это слово врезалось ему в голову так, что еле сдержал подступившие слезы. А что обижаться? Действительно, инвалид! А как назвать сильно хромого человека, опирающегося на костыль?

Ночью не спал, выспался днем на вокзале. А может, просто волновался, тревожился, как все сложится у отца. Понимал – он теперь всем нагрузка, обуза. И в первую очередь самому себе.

Рано утром вагон засуетился и заходил ходуном: хмурый народ шастал мимо – в тамбур на перекур, в туалет, в вагон-ресторан.

Проводница принесла мутный чай, и Иван нехотя сжевал свои подсохшие бутерброды. Он смотрел в окно, мимо проплывали поселки и полустанки, мелькали пустые переезды и серые, чуть прикрытые снегом поля. Пролетали мокрые и хмурые леса и размытые сельские дороги, уходящие в неведомую даль. Мимо проплывала жизнь, на которую он смотрел странным, отчужденным, отстраненным взглядом.

Поезд в Г. прибывал поздним вечером, почти ночью. За окном было беспросветно черно, и казалось, что это пустое, необжитое пространство бесконечно. Но вскоре появились первые мутные огни деревень и поселков. Приехали.

Иван стоял в тамбуре – стоянка поезда была короткой, пятиминутной. Поезд фыркнул, бесцеремонно дернулся и резко остановился. Недовольная проводница со стуком открыла дверь вагона и сбросила ступеньки.

Он не сразу увидел отца – тот постарел. Иван помнил его высоченным белокурым и синеглазым красавцем, а сейчас перед ним стоял сутулый, даже сгорбленный человек в очках, по которым стекал мокрый снег. Отец был растерян, подслеповато оглядывался по сторонам, то и дело снимал очки, протирал их рукой, снова надевал и беспомощно вертел головой. Сжало горло. Иван громко сглотнул застрявший комок и выкрикнул:

– Отец! – Голос сорвался на фальцет.

Отец вздрогнул, замешкался и бросился к нему:

– Ванька!

Они обнялись и долго стояли так, слыша, как тяжело отходит поезд, громко и натужно лязгая колесами. И еще – они боялись, стеснялись посмотреть друг на друга. Разомкнув руки, принялись смущенно разглядывать друг друга. Отец вытирал мокрой ладонью слезы, бормотал что-то оправдательное, смущался, стесняясь, отводил глаза и похлопывал сына по плечу:

– Ну как же так, сын? Как же так? За что же так, а?

Иван мотнул головой, вымученно улыбнулся:

– Ну что, батя? Двинули? Что-то погодка не очень! Не очень располагает к прогулке!

Отец с усилием улыбнулся.

За крошечным зданием вокзала, точнее станции, их ждал «пазик» со спящим водителем. Полтора часа ехали по разбитой дороге, пару раз почти садились и почти застревали, но все-таки выбирались. Иван дремал на заднем сиденье и слышал, как отец просил сержанта ехать «плавнее». Он проснулся, когда «пазик» резко затормозил и отец цыкнул на водителя: