Заходила и Нонна Сергеевна. Только спустя пару недель он заметил, что Нонна прихрамывает. Скосил глаза на ее ноги и увидел, что на правой, сухой и тонкой, надет грубый башмак с утолщенной подошвой.

Нонна садилась на край кровати и по-матерински клала ему на лоб ладонь. Ее рука была легкой и прохладной. Иван прикрывал глаза, и ему казалось, что боль отступала. Говорить ни о чем не хотелось.

– Ну, как ты, Громов? Полегче тебе?

Он отворачивался к стене – боялся при ней разреветься. Жаловаться не хотелось, а утешить ее было нечем – несмотря на сильнейшие обезболивающие, боли почти не проходили.

– Слушай, Иван! – в один из таких визитов сказала Нонна Сергеевна. – Ты ведь понял, для чего я зашла. Чтобы ты увидел, что люди живут по-разному. И так, как я, в том числе. А я ведь женщина, мальчик! И что ты думаешь? – она усмехнулась. – И институт окончила, и врачом, как ты заметил, стала. И даже завотделением! И замуж вышла, а, как тебе? И дочь умудрилась родить! Хорошую девку, кстати, умную и красивую. И еще, Ваня, – она помолчала, – я, между прочим, на здоровых ногах никогда не ходила. Нет, не так, вру – ходила до трех лет. А потом этот чертов полиомиелит. Вовремя не привили, и вот результат. Но жизнь, между прочим, идет! Пять лет в интернате, в гипсе, потом обычная школа. Мама меня забрала из интерната, видела, как там несладко. Интернат – это почти детский дом. Детский дом плюс больница, где все инвалиды, маленькие, обозленные на судьбу старички. А в обычной школе началось – насмешки, издевательства: инвалидка, хромоножка, убогая. Да что говорить! Вот так, мальчик. Вот так. Нет, меня-то никто не бросал – родители у меня были чудесные! Мама, по счастью, жива по сей день. А ты, Ваня, не в худшей ситуации. – Она похлопала по его плечу. – Ноги есть, и, заметь, две! Да, одна не совсем целая. Подрезали тебе ногу, Иван. Но она все-таки есть, осталась. И вообще – вся жизнь впереди! Все еще образуется!

Он ничего не ответил. Понимал, что неправильно и невежливо. Но не ответил. Что отвечать? Согласиться с ней и радостно подтвердить, что все прекрасно, жизнь продолжается?

– Ваня, – продолжила Нонна. – А у тебя кто-нибудь есть из родни или друзей?

Он прохрипел:

– Нет. Жена… Нет у меня жены. Родители… Их, можно сказать, тоже нет. А лучший друг… И его уже нет. – И добавил: – Да и слава богу! Зачем такая обуза?

Его, конечно, жалели – и сестрички жалели, и буфетчица Гуля. Та украдкой приносила лишний кусочек сыра или кубик масла, подсовывала куски рафинада, печенье, карамельки или сладкие булочки. Навещала и Нонна – тоже с гостинцами, с домашним, котлетами или куриной ногой. Он отказывался, страшно стеснялся, краснел, стыдился своей ущербности и заброшенности, но она строго приказывала есть, и Иван с трудом, нехотя, сжевывал холодную котлету или кусок курицы.

На перевязки возили раз в два дня. В перевязочной, прохладной и белой до боли в глазах, он скрипел от боли зубами и, сдерживаясь изо всех сил, тихо стонал, когда отлепляли присохшие бинты.

Перевязочная сестра Наиля – лица ее он так и не увидел из-за марлевой маски, одни глаза, темные и суровые, – дала ему кличку Партизан. Уговаривала поплакать и покричать, так будет легче. Наилю все побаивались, а ему было все равно, кто злой, а кто добрый. Какая разница, когда ему вообще все равно?

Спустя три недели балагура Колю выписали. Приехали к нему полковые товарищи и белокурая Танечка. И Асламбека готовили к выписке. А Ивану ничего не говорили. Молча осматривали, молча перевязывали, молча делали уколы. Да и он ничего не спрашивал – какая разница? Все ему безразлично – что будет, то будет. А не будет – вообще хорошо. Лучший выход.

Однажды пришел следователь из милиции, молодой мужчина, примерно его ровесник. Смотрел сочувственно, вопросами не мучил, объяснил, что вины его нет, все ясно как белый день: водила в фургоне был пьян и скончался сразу, еще до приезда бригады.

– Ну а ты, парень, – сказал на прощание следователь, – радуйся, блин! После таких историй не выживают. А ту сволочь не жалко – его выбор. Вот только нормальному человеку жизнь покорежил…

Про машину буркнул коротко:

– На списание. Восстановлению не подлежит.

Иван равнодушно кивнул. Странно, но про машину он ни разу не вспомнил.

Следователь сунул ему папку с документами, попросил подписать и распрощался, приговаривая, чтобы он ни о чем не беспокоился, все это чистая формальность и больше его дергать не будут. Пожали друг другу руки.

А спустя два дня появилась теща – откуда узнала? Наверное, сообщили из милиции. Вернее, сообщили Алене, по месту прописки, а та поделилась с матерью. Галина Петровна глаз на него не поднимала, присела на стул и стала деловито вытаскивать из большой хозяйственной сумки бесконечные баночки с едой.

Оба молчали.

– Как вы, Иван? – наконец спросила она.

– Нормально, – лаконично ответил он.

На этом разговор был окончен.

Теща тяжело поднялась со стула.

– Ну… Я пойду? – нерешительно спросила она. – Я вас и так утомила.

Сухо поблагодарив, Иван попросил больше не приходить:

– Без обид, мне просто так легче. Как Илюша?

С сыном, к его радости, все в порядке.

А теща все мялась, топталась, потом заплакала и, прикрывая ладонью искривленный рот, запричитала – умоляла о прощении, обвиняла во всем себя, а Иван, отвернувшись к стене и до боли сжав зубы, монотонно повторял:

– Не приходите, умоляю вас. Не приходите, пожалуйста. Я вас очень прошу.

На место лейтенанта Коли положили молодого пацана без обеих ног.

Медсестра шепнула:

– Несчастный случай в армии. – И прижала палец к губам: молчи!

Среди ночи мальчишка попросил пить, и Иван встал и, опираясь на два костыля, со стоном доковылял до него – всего-то метр, не больше! С этого дня он понемногу начал ходить.

Узнал про парня – детдомовский, сирота, из родни никого. Приходили к нему только солдатики-сослуживцы. Поддерживали как могли. Растерянные, потерянные – они-то все понимали. А инвалид, кажется, нет. Что-то бормотал про невесту, про дом в деревне у дальней родни, про скорую свадьбу. Невеста та, конечно, не появилась. А была ли она вообще или это плод больной, воспаленной фантазии? Парень то бредил, то подолгу молчал, то узнавал друзей, скорбно, словно на похоронах, сидевших напротив него, то смотрел на них пустыми, полубезумными глазами и, кажется, не понимал, где он и что с ним.

Соседствовали они с Иваном недолго. Однажды, вернувшись с перевязки, соседа своего он не застал.

Сестрички отмахивались:

– Перевели.

– Куда? – не отставал он.

Те, пряча глаза, не отвечали.

Он понял и спрашивать перестал.

Алена появилась спустя две недели после визита тещи. Была бледна, кажется смущена, в глаза не смотрела.