простой эксперимент, она подала парню свой номерок и на родном русском сказала ему: «Мне очень понравился ваш музей, очень интересно», на что услышала его ответ на чистом же русском: «Рад это слышать, приезжайте к нам ещё!». Может, парень этот был студентом, может, ещё что-то другое здесь было, но по-русски он говорил так, как будто это и был его родной язык, и почему-то именно вот эти два человека (торговец пончиками и парень-гардеробщик) стали самым сильным впечатлением от Франкфурта-на-Майне, то есть, города, в котором есть чем восхититься в архитектуре, истории, а вот поди ж ты…Вечером Зоя рассказала об этом Илье, который как всегда сидел читал в обнимку с бутылкой, и они очень смеялись, а Лена к ним вообще не вышла, не села вместе с ними, потому что где-то в недрах дома демонстрировала глубокую обиду на пьющего опять Илью.

Вообще возвращаясь поздними вечерами в дом обитания Ильи и Лены, Зоя видела совсем не ту картинку жизни своих друзей, которую представила в своём воображении ещё в Москве и которая ей увиделась в аэропорту Штутгарта. Почти всегда она заставала одну и ту же сцену: Лена, в глухом молчании курящая сигарету за сигаретой под кухонной вытяжкой, Илья с книгой в руках и с большой бутылью какого-то алкогольного пойла перед ним на столе. Зоя опять вспомнила Ленкины письма об Илюшином разрастающемся пьянстве, а теперь она всё это и увидела. Не в её силах было что-либо изменить здесь, они сами должны были и решать, и менять, но ясно было, что что-то в этом королевстве неладно. Но — почему? Ведь они же добились, получили то, чего так страстно хотели, так по-че-му?????

С каждым днём отвалить отсюда домой Зое хотелось всё больше и больше, она по-прежнему моталась по разным городам и экскурсиям, но считала дни до отбытия домой. И когда день отлёта наконец настал, Зоя, ещё накануне собравшая вещички, с утра тихо-тихо мурлыкала какие-то песенки себе под нос: так ей было хорошо от сознания, что уже сегодня она будет дома!

Но вот о чём она больно сожалела потом, после возвращения домой, так это о том, что тупо не дотюкала, не догадалась: ведь надо было (а надо было!!!) хотя бы в последний день пребывания в гостях изобразить горестное сожаление по поводу того, что наступила пора уезжать, а уезжать ей якобы совсем-совсем не хочется — догадалка не сработала, ну, что ей стоило изобразить вселенскую печаль? Да ничего не стоило, она просто тупо не поняла, что не надо так искренне радоваться тому, что наконец-то настал день отъезда домой, что она по-настоящему соскучилась по дому, по своим самым родным людям, по друзьям: вот это всё надо было запихнуть куда поглубже и не выказывать вообще. Ведь её так хорошо здесь по-гостевому приняли, так заботились о ней, даже в Гейдельберг свозили, даже по барахольным магазинам подруга сама её лично сопроводила — прикупить барахлишко и подарки, сопроводила её в турбюро купить автобусную поездку в Нойшванштайн. В общем, поняла Зоя свою грубую и глупую ошибку поздно, уже когда в лайнер загрузилась. Это потом, дома настрочила по электронной почте письмо подруге с пышным букетом цветистых благодарностей за всё-всё-всё, с выражениями восторга от 10 дней пребывания там, короче — как всё было прекрасно! За кадром этого письма осталось только одно: больше туда — ни ногой, никогда!

А они оба очень всерьёз обиделись на Зою за то, что она не смогла скрыть своей радости в день отлёта домой, а она не догадалась хотя бы разыграть перед ними сцену уныния, печали оттого, что приходится уезжать, не дала себе труда изобразить эту фальшь, а надо, надо было, ну, хотя бы из вежливости…И они обиделись жутко, молча. Довезли её до аэропорта почти в полном молчании, там быстро попрощались и сразу отвалили к себе — в райскую жизнь. А Зоя вдруг вздохнула так свободно, так легко, как будто тяжеленный булыжник с души свалился, хотя она и была благодарна им и за приют, и за приём, и за Гейдельберг, и за вкусную кормёжку…

Зоя так и не смогла объяснить самой себе, что изменилось в ней после этой поездки, почему письма Лене, которые прежде она ваяла сходу, с настроением и очень искренне, делясь своими догадками, мнениями, взглядами, впечатлениями, теперь стали как тяжело перетаскиваемые мешки с камнями, почему? Что изменилось? Почему именно после гостевания у них в Германии стало невыносимо тяжело быть в письмах искренней, лёгкой, как прежде. Каждое новое письмо Лене тяжко вымучивалось, как если бы Зоя писала передовицу в газету «Правда». Почему? Дома Зоя стала всё чаще и чаще спонтанно вспоминать этот визит в Германию, к друзьям, и постепенно поняла, что ведь Лена как-то изменилась, что-то в ней появилось такое, чего раньше, здесь, Зоя никогда в ней не замечала, какие-то совсем вроде бы мелкие, совсем вроде бы маленькие, но — гадости или даже подлости: злое топанье ножкой, если ей перечат в чём-то, самоуверенное и чванливое разыгрывание из себя европейской аристократки, на что было мучительно-стыдно смотреть, царственные категоричные указания, не имеющие с просьбами ничего общего, сделать обязательно то-то, только так-то и только тогда-то, но больше всего поразила Зою (сразу после возвращения домой) очень злобная эпистолярная отповедь Лены в ответ на Зоино письмо с искренними благодарностями за приём и приют. Поразило то, что злобность была ответом всего лишь на Зоину глупость, где и в помине не было ни подлости, ни уж тем более никакого предательства, а была лишь обыкновенная человеческая глупость Зоиного поведения, и вот на эту глупость обрушилось столько злобы?! Можно сколько угодно твердить о том, что надо уметь прощать, сколько угодно, но слово «прощать» означает лишь не желать кому-то зла, а Зоя ни в коем случае никакого зла и не желала ни Лене, ни Илье, но ничего не могла поделать с тем, что от злобной Ленкиной отповеди там, где можно было всего лишь посмеяться над Зоиной глупостью, вдруг омертвело и распалось в прах прежде жившее чувство глубокой любви к Лене, болезненного сопереживания за её несчастья, беды. Смерть этого чувства не имеет ничего общего с пустым словом «прощать», которое никак не способно реанимировать умершую любовь, оно способно лишь создать видимость лёгких полуприятельских отношений, без глубины и глубокого сопереживания. Впрочем, ведь и Зоя в свою очередь могла бы просто посмеяться над Ленкиной злой отповедью, написать в ответ что-то