вроде «Сердечный друг, уж я стара, Стара, тупеет разум, Лена (то есть, вместо «Таня»), А то бывало я востра…», но ведь и она не посмеялась, не нашла в себе такого задора, такого желания, такой отваги — переступить через Ленкин плевок, а потерять дружбу, как и любовь — проще некуда, но вот встретить в жизни единственного друга — огромная редкость, как и встретить любовь.

Зоя чётко и очень больно поняла, что у неё больше нет друга и второго такого, как Ленка, уже не будет никогда, а продолжать отношения на фальши, как будто ничего и не произошло, было невыносимо. Их разочарование, как разъедающая ржавчина, оказалось взаимным, а то, что разъедает ржавчина, восстановить невозможно. Ведь и Лена тоже потеряла друга, и она не могла этого не понять. Бессмысленно было перекидываться словом «прости», оно не могло реанимировать умершие чувства, хоть миллион раз его скажи. Эти две дуры очень быстро поняли, что сами разбили вдрызг очень светлую, очень настоящую, и очень редкую дружбу, больше 20 лет которой стоили многого. Не было возврата к прежним отношениям, не было в обеих ни прежней теплоты друг к дружке, ни самых глубоких переживаний, равно как и искренних радостей одной за другую. Ни одна из них уже никогда больше не встретила в жизни друга, хотя приятельницы или знакомые были у обеих в изобилии, но заменить потерянного навсегда друга никто из этих приятельниц так и не смог. И пустозвон слова «прости» не способен возродить разбитое. Как же прав был Ретт Батлер, когда ответил прозревшей вдруг Скарлетт, рыдающей и умоляющей не бросать её, потому что она теперь вдруг поняла, что любит его: «Я никогда не принадлежал к числу тех, кто терпеливо собирает обломки, склеивает их, а потом говорит себе, что починенная вещь ничуть не хуже новой. Что разбито, то разбито. И уж лучше я буду вспоминать о том, как это выглядело, когда было целым, чем склею, а потом до конца жизни буду лицезреть трещины…». Разбить вдребезги редчайший сосуд дружбы или любви запросто можно словами-плевками, размашистыми действиями, которые всего лишь надо давать себе труд удерживать, не давать им выскочить, и не надо всегда и везде тыкать в глаза правдой, которая никогда не бывает красивой, чаще же всего бывает мерзкой и смертоносной, от которой часто кончают самоубийством, от которой умирают и дружба, и любовь. Надо, надо всего навсего давать себе труд соображать, когда можно или даже нужно влепить эту самую правду, а когда правде надо заткнуть её поганую глотку, иначе она сломает что-то очень важное, очень ценное и очень светлое, что уже никогда не получится восстановить.

Что случилось с ними обеими за 10 лет не личного, а эпистолярного общения? Неужели Зоя так сильно изменилась, что не смогла обратить в шутку гадостные слова такой когда-то дорогой подруги? И неужели за эти же 10 лет обитания на тучной иноземщине Лена тоже внутренне сильно изменилась? Или нет? Или просто сейчас возникла такая ситуация, подобной которой не было больше чем за все 20 лет их дружбы ДО того? И что-то подобное рано или поздно между ними произошло бы? Зоя так и не смогла ответить самой себе на эти вопросы, но продолжать эпистолярные разговоры с Леной как раньше, легко и свободно, было свыше Зоиных сил.

Их переписка стала носить эпизодический характер: холодные поздравления с днями рождения и праздниками. Хотя было одно Ленкино письмо, полное горя и трагизма: когда умерла здесь, в Москве, её мама. Зоя тогда ответила ей таким искренним сочувствием, ведь она знала Ленкину маму, человека редкостной доброты. Лена тогда не прилетела в Москву, и Зоя про себя крайне изумилась, но спрашивать по этому поводу ничего не стала. А спустя год после этого Зоя случайно встретила на улице Ленкиного брата и узнала от него, что Лена не прилетела в Москву даже чтобы попрощаться с умирающей мамой, хотя он и сообщил ей об этом, не говоря уже о том, чтобы остаться в Москве до того дня, когда мамина душа отлетит. Лена полагала, что там же, рядом с мамой есть брат, его жена, их дети, они обо всём и позаботятся, а Лене сейчас совсем недосуг (!!!) лететь в Москву, даже и к умирающей маме, потому что надо за Ильёй ухаживать, обеды ему на работу готовить, а у него опять тяжёлый период в жизни, как она может сейчас его оставить в таком состоянии одного? Не может. В Зое не всплеснулось ни капли осуждения Лены, было лишь крайнее изумление: ведь Лена всегда говорила, что очень любит маму. Но не Зоино это дело — клеймить чужие семейные отношения, это брат Лены вправе сказать сестре всё, что он думает о ней, но не Зоя.

К этому времени эпистолярное общение уже свелось лишь к сухим поздравлениям, и о случайной встрече с Ленкиным братом Зоя не написала бывшей подруге ни слова, просто не хотелось. Но Зоя обнаружила, что даже и чувства потери близкого человека, каким была для неё множество лет Ленка, в ней уже больше нет, что оно исчезло, потому что она явственно увидела, что Лена, единственный её несравнимый ни с кем друг, на самом-то деле стала другой, и те мелкие подлости, которые в ней вдруг объявились, Зоя принять не могла и не хотела! Может, всё это связано с тем, что Илья там почему-то запил, то есть, в сытой, тучной, спокойной жизни, о которой они с Леной мечтали и которую получили — запил, хотя он вроде бы вскоре после Зоиного отъезда завязал, потому что нашёл дело, которым занялся со страстью, которое нельзя было делать ни пьяным, ни с похмелья: он купил-таки в собственность хоть и старый, но пригодный для постепенного капитального переустройства и в ближайшем времени степенного жилья домик, там же под Карслруэ. Как написала Лена в одном из писем «…Дом потихоньку поднимается из руин Илюшиными стараниями. Он даже освоил профессию плиточника — весь туалет от пола до потолка (и пол тоже) обложил кафелем. Сам. Ровненько. Все-таки тем, кто физтех закончил, потом уже ничего не страшно: и огород вспахать, и стенку поставить, и кафель положить». И Зоя почему-то обрадовалась этому сообщению так, как радовалась раньше за милых когда-то, таких дорогих когда-то друзей — Лену и Илью. Так что со съемным жильём Лена и Илья уже через год распрощались. А, может, и не было никакой душевной трансформации