Лиза, взмахнув белыми руками, взлетела на сцену, что-то негромко, но с жаром принялась объяснять, повернулась к свету, показывая, как должна говорить какая-то чеховская краля – и теперь остальные девчата и тетки (иные весьма недурственные) на ее фоне смотрелись как тумбы железнодорожные… Да, не дожил Дениска, не увидел такой красоты.

– Ну же! Соображайте, что вы говорите! – втолковывала она субтильной дамочке, закутанной в подобие белого савана. – Вы читаете монолог, а я вижу, что вы думаете о котлетах!

– Я не думаю… – попыталась оправдаться та, но по сконфуженному виду стало очевидно: думает именно о котлетах.

Алые губки дрогнули, брезгливо поднялись, сморщился невероятно пленительный носик:

– Вы сейчас – как ведро помойное, переполненное, так и валит из вас нечистота и всякий хлам. Немедленно опустошитесь! Все, забыли обо всем. Я требую, чтобы вы являли собой белый лист! И на нем огненными письменами должно быть выведено… что?

– Что? – пискнула дамочка.

– Господи, ну как же…

Лиза отошла в тень пыльной портьеры, некоторое время была видна лишь ее едва заметная, тонкая тень – потом вдруг снова вышла, набрасывая на голову белую какую-то тряпку. То есть вышла уже не она, а та, другая, описанная в толстой, пыльной книжке человеком в бликующем пенсне. Она прошла через сцену, и вроде бы не шла, а чертила зигзаги, как птица по грозовому небу, оперлась на стол:

– Меня надо убить… Я так утомилась! Отдохнуть бы… отдохнуть!

Глаза ее, огромные, черные, смотрели куда-то в небытие, видели то, что никто видеть не мог, и голос звучал так нежно, трогательно и страшно:

– Я – чайка… Не то. Я – актриса…

Это была такая ужасно хорошая сцена, так чарующе звучал ее голос, так искренне, так трогательно, аж внутри все горело. Так было жалко ее, несчастную, так хотелось сделать все, чтобы она перестала страдать… и вообще. Никогда ничего в жизни не делать такого, чтобы страдал хотя бы кто-нибудь. Как после такого подлость совершить или солгать хотя бы…

– …Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил… но умей терпеть… Неси свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно… Чего непонятно-то?

Акимов вздрогнул. Последние два слова – не то что-то. А, все уже, закончилось. Он помотал головой – морок исчез, на сцене снова была особа огорченная, разозленная, пытающаяся привести в чувство бесталанную самодеятельность.

Добрая бухгалтерша уже ушла, но Сергей без труда нашел выход – в сторону воздуха и света, с этим в обители искусства было туго. Внутри как-то скучно было, как будто открыл красивый, таинственный ларец – а в нем пусто или что похуже. Акимов глянул на хронометр и заторопился в отделение. Надо было успеть на ближайшую электричку.

Участковый Рожнов, уловив его торопливость, немедленно выдал ему листки, пояснив:

– Выписка из поселковой книги, тут все, которые прописывались.

– Мужики есть?

– Нет, только женский пол. Ну, добрый путь, заезжайте, если что.

Мелькали за окном неброские среднеполосные красоты, стальной лентой серел канал, потом пошли леса-поля. В вагоне, помимо Акимова, народу почти не было, поэтому он с наслаждением вытянул ноги под лавку напротив и достал бумажки. Выписка из поселковой книги, аккуратно заполненная бисерным канцелярским почерком, подтверждала, что на жилплощади, значащейся за гражданкой Чайка Е. П., с начала текущего года проживали четыре ее родственницы: Моторина Раиса Ивановна, 1906 года рождения, двоюродная сестра, русская; Ильичева Ирина Титовна, 1899 года рождения, тетка, русская; Иванцева Надежда Львовна, 1913 года рождения, двоюродная сестра, и… Найденова Мария Васильевна, 1895 года, русская, грамотная.

В этот момент поезд сильно вильнул на рельсах, но и без того бедные акимовские мозги чуть не прилипли к черепу: Найденова Мария Васильевна?!

«Неужто та самая?»

* * *

Как медленно ни тянулось время, следующий четверг все-таки наступил, и выдвигаться надо было уже совсем скоро. Санька прыгал, как боб на раскаленной сковороде, и никак нельзя было понять, чего он больше жаждет: ввязаться в очередную авантюру или увидеть своих, как внезапно выяснилось, любимых голубей. Он даже припрятал от тетки пакет пшена и по секрету признался Кольке:

– Украду. Вот украду, и все тут, аж руки чешутся. Не постыжусь. Сами-то небось тоже подтибрили птицу.

– Ну-ну, заладила сорока, – поддразнивал Колька, а у самого тоже птички порхали в животе от предвкушения… пусть и не хорошей потасовки, но дела, которое в итоге поможет навалять тому, кто этого ох как заслуживает!

Оля вот уже битый час занималась вопросами конспирации, плетя и переплетая косы, приглаживая, выпуская и убирая челку. Как хорошо, что на тощих хлебах никак не удается в тело войти, никак не раздобреешь! Вот если бы не вытянулась, могла бы вполне влезть в Светкино платье. Ничего, и в своем можно. Из чистого хулиганства натыкала чернильным карандашом себе на нос несколько веснушек и, тайком, чтобы Светка не видела, погримасничала в зеркале, изобразив свою приятельницу. «Ой, красотец какой!», «Конфеточки!», «Картошечка!», «Сам дура-а-а-ак…» – да, именно так, блея и оттопыривая губехи, как обиженная овца. Вышло так похоже, что Ольга прыснула и тотчас опасливо огляделась. Нет, не видела Светка. Ничего она не видела, ни о чем не думала, ей было лучше всех. У нее был на редкость счастливый нрав – вывалит свои беды тому, кто умнее и старше, и со своих плеч долой, можно наслаждаться жизнью.

Подошло время, вышли все на улицу. Было темно, плакали под дождем тусклые фонари, блестела сырая грязь, как черный лед. Сто раз хожено по этой ничем не примечательной дорожке к станции и заветной голубятне – а вот же, по ту ее сторону поджидают, без сомнения, крупные неприятности, и она выглядит мрачно и загадочно.

«Все, достаточно мистики», – решил Колька и заговорил быстро, веско, деловито:

– Давайте еще раз. Сейчас идем все вместе, не болтать, песен не петь, баек не травить – мало ли что…

– …и кто, – добавил Санька.

– Верно. На подходе, как забор начинается, вы притормозите, мы с Санькой ускоряемся. Мы раньше пролезем и на участке где-нибудь спрячемся. Приходите, встречаетесь, если что – вопите. Ясно?

– Да ясно уж, – заверила Оля, – чего вопить-то, не убьет же она нас. Тем более что она одна, а нас двое.

Светка, втянув голову в плечи, боязливо поддакнула. Судя по всему, трусила она отчаянно.

Добрались. Ребята проникли за забор первыми, примостились на заколоченной веранде, без церемоний выломав одну из досок. Там было на удивление сухо и даже довольно тепло.

– Комфорт, – усмехнулся Санька, – как есть хоромы.

– Цыц ты, – шикнул Колька, – кажись, наши идут?

Прислушались, остроухий и