фамилию – Козырев. И вот что интересно: тут не совсем самострел. Рука, и это факт первый, правая…

– Левша? – вылез Акимов и тотчас замолчал.

– Ну куда, как голый в баню, – попенял ему Сорокин, – не уничтожай интригу. Вот Иван Саныч – молодец, слушает внимательно.

Остапчук хмыкнул.

– Итак, правая рука. Второй факт: подозреваемый самострел наотрез отрицает, цитирую… – Сорокин напялил замечательные свои очки – в толстой оправе с одним-единственным стеклом: – Тэкс. «Я, как заряжающий, работал в перчатках по причине того, что когда стреляют, то все горячее. Патрон, мною досылаемый, был унитарным. Перчатку затянуло, замок поднялся, закрыл, так палец отрубило. Я самолично просил не отправлять меня с батареи…»

– Но отправили? – снова встрял Акимов.

– Молодец, академик, – съехидничал Остапчук, – иначе почему протокол в госпитале составлен? И что же в итоге? Штрафная?

– Не угадал, Иван Саныч. Расстрел.

Повисла тишина уже совершенно иного рода – вязкая, давящая на уши. Николай Николаевич, вынимая еще одну бумагу, пояснил нарочито официально и сухо:

– Он уже штрафником был. Геройский парень, немалый путь прошел, но, видимо, нужен был показательный трибунал. Хотя по извещению, – тут, как карта из колоды, появилась еще одна бумажка, – матери отправили похоронку, что «пал смертью храбрых».

– Зачем же? – глухо спросил Сергей.

– Не ведаю. Может, из уважения к прошлым заслугам.

Остапчук задал более конкретный вопрос:

– А известно, с чего он в штрафную угодил?

– Вообрази: три судимости, карманные, потом, как народ обнищал, перешел на крупные ставки. И вот продбазу бомбанул, в суровом тридцать седьмом. Переодевшись в бабу, – самым светским и равнодушным голосом сообщил начальник и принялся собирать своих пожелтевших, исписанных «агентов» обратно в папочку. Как будто ничего эдакого и не сообщил, а так, заметил, что домой уже пора, рабочий день на исходе.

Где-то на пять минут снова воцарилось молчание, такое глухое и полное, что Николай Николаевич не выдержал первым. Удивленно переводя взгляд с одного подчиненного на другого, прямо спросил:

– Товарищи, вы чего это?

– Я лично – ничего, – немедленно отозвался Остапчук.

– А я… Николай Николаевич, он что же, жив? – подал голос Акимов.

– Ну, знаешь ли, я расстрельную команду не контролировал, – едко заметил капитан. – Факт тот, что образ действия похож и что примета совпадает, пусть и косвенная – пальца нет, и это тоже факт. Что делать с этими двумя фактами – думать надо. И вам в том числе.

* * *

Уже ближе к сумеркам подошли к голубятне. Санька, подсветив фонариком, присвистнул:

– Гляньте – голуби!

В самом деле, сверху на ребят с любопытством поглядывали птицы – казалось, простые сизари из тех, что мешаются под ногами во дворах, но что-то в них было особенное.

– Ребят, а ведь это почтарики, – со знанием дела заявил Санька. – Ух ты, какие! Что же ты, дурища, не сказала, что тут голуби есть?

– Их не было, – ничуть не обиделась Светка, которая давно привыкла к такому обращению.

– Голубчики, – с непонятной нежностью проговорил Приходько, – люблю их!

– Да что ты там видишь-то, в сумерках? – нетерпеливо-недоверчиво заметила Оля. – Болтаешь только.

– Я издалека их, родимых, узнаю… видишь, головушки какие? Не такие глупые, угловатые, как у сизарей, а пряменькие, и наросты над клювиками вон какие большие. И глазки бело-розовым обведены. Побористые, красавцы!

– Не отвлекайся, – посоветовал Колька, посмеиваясь, – все равно не твои.

– Но кто-то же их завел, – заметил Санька, – а дом между тем необитаемый. Кто, спрашивается?

– Отстань, – попросила Оля, – времени нет.

– Это у вас нет. Вы лезьте, куда дуреха эта скажет, а я пойду, понянчусь… – Санька отдал фонарик и, воркуя не хуже голубя, неузнаваемо умиленный, приставил лестницу и полез вверх.

Светка провела ребят вниз, в помещение, где полагалось в хорошие времена держать корм и инвентарь всякий.

– Странно, – заметила она, когда Колька подсветил, – этого тут не было.

– Чего именно? – спросила Оля.

– Ларя вот этого, – Светка указала на обитый жестью ящик, явно тяжелый, запертый на ключ, – точно не было.

– Ну а что было, где кладовка твоя? – поторопил Колька.

Что-то его глодало. Он и сам понимал: что-то изменилось, скорее всего, то, что теперь голубятня была обитаемой. А это значит, что в любой момент может нагрянуть… кто? Да кто угодно. И это обстоятельство не могло не беспокоить.

Светка между тем отодвинула лавку и указала на крышку в полу:

– Вот.

– Ничего себе ты поковырялась тут, – заметила Оля, – а ну-ка…

Выяснилось, что крышка легкая – поднялась без труда. Колька остался сторожить, девчонки спустились в небольшой, но довольно глубокий погреб, заставленный полками. На полках стояли вперемешку замшелые горшки, жестянки, ящики, лари. Стопки сковородок…

– Ох-хо-хо, – оценив количество кухонной утвари, Оля повела фонариком: – Ну, что?

Светка уверенно указала на один из ларей:

– Вот тут.

Оля сдвинула его, заглянула – там лежали какие-то вещи, переложенные оберточной бумагой. Пахну́ло какой-то солянкой разнообразной парфюмерии, да так резко и затхло, что Оля поморщилась.

«Нет, товарищи, так не могут пахнуть вещи, принадлежащие кому-то одному, – соображала она, стараясь дышать ртом, – так только во вторсырье воняет… Хотя, конечно, не воняет, запахи приятные, но уж больно их много».

Вещи какие-то, жакет, пальто из хорошей ткани, что-то вроде пиджака, кофта вязаная – одна, вторая, платок гладкий, вроде шелковый, второй – шерстяной. Тужурка со шпалами на петлицах, сапоги хромовые. А это чулки, что ли?

«Фу. – Оля брезгливо поморщилась, отдернула руку. – Так, а это что такое красивое? Сумка? В самом деле, хорошенький ридикюльчик, и цвет интересный – прямо чистая вишня… Ну все, а то сил нет».

Сверху Колька тихо постучал каблуком:

– Айда наверх – Санька семафорит с крыши.

Девчонки моментально взлетели по лестнице, закрыли крышку, поставили на место лавку и выскочили на улицу. Сверху уже съехал, цепляясь руками, Приходько. Быстро вылезли за забор, домчались до дороги, что вела от платформы к домам, и там уже пошли не торопясь, делая вид равнодушный и спокойный.

– Что, шел кто-то? – спросила Оля.

– Кто-то чапал с платформы, – доложил Санька, – народ, причем с электрички рассосался, а я смотрю: идет какой-то хмырь, один. А время-то как раз к кормежке, если по уму.

– Ну ты прямо голубятник, – пошутил Колька.

– А что? – немедленно завелся Санька. – Голубь – птица добрая, умная! Как на ноги встану, работать пойду – непременно заведу своих. Я, брат, с детства о них все знаю!

Санька, усевшись на любимого конька, принялся рассказывать девчонкам про разного рода пернатые премудрости, про то, как ухаживать за ними в здравии и в болезни, о том, как по-настоящему обустраивать голубятни и гнездовья, и даже, шпионски понизив голос, признался, что знает,