У Нестерова, человека лет тридцати с небольшим, были большие руки и маленькая голова, никакого внешнего сходства с известным анархистом в нём не наблюдалось.

– А вот это эфирное создание – наш пианист Сирожа Семачка, – Фитисов и дальше оставался верным своей странноватой манере изъясняться. – Эфирное – потому шо он, с понтом, властелин эфира.

Габаритами «эфирное создание» занимало в землянке столько места, сколько могли бы занять два, а то и три обычных человека.

– Тащ старший лейтенант, я Семечка, а не Семачка, – обиженно прогудел гигант-радист.

– Я и говорю – Семачка! – твёрдо сказал Фитисов. – Как видите, никаких прозвищ у Сирожи нету, они ему и не нужны с такой громкой фамилией. Следующий по списку – наш тромбонист, он же снайпер, краснофлотец Чугунеков из Хакассии. Настоящее его имя – Тюлькю, но мне лично он разрешает называть себя Тюлька[88]. Попросите, може, и вам разрешит. Раньше Тюлька зарабатывал на жизнь тем, шо промышлял белок, которых, в целях сохранности меха, стрелял точно в глаз. Теперь то же самое проделывает с фашистами. Скажу так, кабы все убитые им фашисты превратились в белок, наш Тюлька ходил бы у себя в совхозе в передовиках производства.

Невысокий азиатский паренёк при этих словах скромно опустил глаза.

– Последним по счёту, но не последним по значению в нашем маленьком музыкальном коллективе идёт красноармеец Абрам Слюсар, – сотворив голосом крещендо[89], продолжил Фитиль. – Мы его зовём Иван-Абрам. Он не моряк, но у нас быстро прижился. О таких обычно говорят – человек-легенда, но я скажу больше: перед вами человек-анекдот. Кто не слышал за двух евреев, шо захотели стать русскими и им посоветовали переплыть ради этого Волгу? Так вот, наш Абраша сделал то же самое. О-о, история вышла драматическая, тока послушайте… Вы знаете, кем был до войны стоящий здесь перед вами Иван-Абрам? Не знаете? Так я вам скажу: до войны Иван-Абрам был солист в Сталинградском музыкальном театре. Как артист первой категории, он не подлежал мобилизации, и спокойно пел себе арии до августа этого года. Когда же полезли немцы, и стали бомбить город, наш певец сильно испугался и, подобно Василию Ивановичу Чапаеву, бросился спасаться вплавь. Шо вы думаете, он-таки переплыл Волгу, и живой-здоровый вышел на левый берег, а вот дальше у него в голове случился форменный катаклизм…

– Русским стал, – хохотнул Семечка.

– Не перебивай, когда я разговариваю на самом интересном месте, – прикрыв от сдерживаемого гнева глаза, одёрнул подчинённого Фитисов. Гигант сник и командир продолжил:

– Абрам вспомнил за такую вещь как Родина, где он имеет жить, вспомнил за такую вещь как комсомол, где он имеет членство и, наконец, вспомнил за великое имя Сталина. И Абраму стало немножко стыдно за свою мимолётную трусость. Тогда он поцеловал свою старенькую маму, потом поцеловал своего старенького папу, и пошёл, записался добровольцем, попросившись защищать родной город. Тока германская авиация потопила ту баржу, на которой он переправлялся в Сталинград. Потопила прямо посреди Волги. Почти все, кто был на барже, потонули, а Иван-Абрам – нет. Когда же он вынырнул на поверхность, у него появился выбор, куда плыть – на тот или на этот берег. И он сделал свой выбор – поплыл сюда. А за день до этого у меня в группе как раз двоих убило, и начальство сказало: коль нужно пополнение, сходи на Волгу, може, кого себе подберёшь из выплывших после бомбёжки. Ну, я прогуливаюсь себе по берегу, дышу воздухом – глядь, уцепившись за бочку, плывёт какой-то Гвидон. Вот так мы встретились с Иваном-Абрамом.

– Поразительно! – воскликнул внимательно слушавший Артюхов. – Какая невероятная судьба – дважды переплыть Волгу! Понятно, почему у человека такое необычное прозвище…

– Как же вам может быть понятно, уважаемый, если я о том ещё ни словом не обмолвился? – искренне удивился Фитисов.

– Да, но…? – Артюхов явно не желал отказываться от сделанного умозаключения.

– Абраша, сделай одолжение, объясни товарищу профессору, откудова взялось твоё прозвище, – попросил Фитисов.

Человек с драматичной судьбой ухмыльнулся, и сказал:

– В театре мне часто приходилось исполнять арию Ивана Сусанина из одноимённой оперы. Иваном-Абрамом ещё тогда прозвали.

21 сентября 1942 года. Сталинград.

Что касается оставшегося члена разведгруппы, а именно самого Фитисова, то следует особо отметить его способность невероятно быстро превращаться из заносчивого шутника во вполне серьёзного и грамотного офицера. В полной мере это качество проявилось в тот момент, когда они вдвоём с Крыжановским остались в землянке для уточнения деталей предстоящей операции. Говорили, казалось, совсем недолго, однако, когда вышли из землянки, уже начало смеркаться.

– Обождём, когда нам окончательно сделают ночь, а потом тихонечко двинемся за линию фронта, – обратив лицо к небу, объявил моряк. – Пока предлагаю отужинать. Меню у нас сегодня королевское: помимо положенных по рациону каши типа «шрапнель» и сухарей ржаных отечественного производства, имеется тушёнка американская «второй фронт», также немецкое песочное печенье и шнапс. Из трофейного ещё есть свиная колбаса, тока она не совсем свежая.

Герман сглотнул слюну – в последний раз он ел утром в самолёте. Хотел сказать, мол, плевать на свежесть – пускай колбасу тоже несут, но не успел – в окопах истерично закричали: «Полундра, воздух!» и тотчас невдалеке рвануло так, что заложило уши, и на голову посыпались комья земли. Фитисов молниеносно схватил его за руку и, больно дёрнув, заставил броситься ничком.

Дальше всё вокруг мгновенно теряет прежнюю суть: разрывы следуют один за другим, а в коротких промежутках между ними душу рвёт невыносимый вой и свист, превращающий реальность в сущий ад.

– Не пугайтесь, это на «Фоккерах» специальные сирены воют – давят на психику! – орёт прямо в ухо Фитисов. И Герман отвечает ему тем же манером:

– Прошу, найдите моих коллег – профессора и индуса… С ними ничего не должно случиться… А меня оставьте... О себе сам позабочусь…

Фитиль не спорит: понимающе кивнув, он ужом скользит в боковую траншею. Герман остаётся один. С трудом поднимается на четвереньки и, стряхнув с себя насыпавшуюся сверху землю, садится, привалившись спиной к стенке окопа. Трясущимися пальцами достаёт папиросу, закуривает. Происходящее проникает в сознание, будто сквозь вату. Бойцы бестелесными тенями проносятся мимо, и занимают предназначенные им боевые позиции в окопе, кто-то страшно кричит, истекая кровью, а другой неподвижно сидит неподалёку, почти в такой же позе, что и Герман и, не мигая, смотрит на него безразличными мёртвыми глазами. Герман и сам глядит вокруг отстранённо: кажется, будто время остановилось… Но нет, просто это контузия, причём, самая лёгкая из всех возможных. От неё лекарство известно – хорошенько потрясти головой, да, собрав волю в кулак, выматериться как следует. Это он и делает, после чего встаёт во весь рост и видит поблизости штабного «солдата Швейка», и «Демосфенакомиссара» тоже видит. Только эта парочка теперь уж прежним делом не занимается: старший батальонный комиссар осторожно выглядывает с биноклем из окопа, а «Швейк» присел рядышком и держит в каждой руке по автомату «ППШ», за поясом же у него заткнуто две гранаты – одним словом, верный оруженосец.