Крышка погреба оказалась поднятой, будто специально, чтобы арестованные отчётливо слышали доносящиеся снизу звуки и могли составить впечатление о происходящем там. А звуки доносились весьма красноречивые: хлёсткие шлепки ударов, стоны да крики, время от времени перемежающиеся вопросами да ответами.

– Кому ещё говорил эту херню, отвечай, сучье вымя?

– Серёге Максюте, и больше никому, гражданин майор! Честное комсомольское, никому! Просто в бой рвался, врага бить, вот и ляпнул по дурости. Не специально я… Нечаянно…

– Нечаянно?! Так за нечаянно – бьют отчаянно! Вот тебе, калабаха – дурость выбить…

Германа от услышанного чуть не дугой выгнуло, а Никольский, наоборот, порозовел щеками, улыбнулся до ямочек и полез в погреб. Через минуту оттуда донеслись радостные приветствия, а ещё через мгновение наверх вылез как сам младший лейтенант, так и майор госбезопасности Градов, оказавшийся рано полысевшим крепышом с покрасневшими от недосыпа глазами.

Прошли в «кабинет» – занавешенный одеялами противоположный угол сарая. Угол освещался висящей под потолком тусклой вонючей керосинкой. Герман уныло осмотрелся. Старая железная койка, заправленная источающим портяночный дух одеялом, стол с остатками незамысловатой фронтовой снеди (всё те же тушёнка и хлеб), в углу небрежно свалены обмундирование и амуниция. На стене – портреты Сталина и Берия. Сталинский – большой, в хорошей рамке, а наркомовский – поменьше и вообще без рамки.

– Молодец, Динэр, быстро добрался, – вещал меж тем Градов.

– Так точно, я уже знаю про Обушу, и про остальных. Как вы теперь управитесь с делами? Жаль, в связи с новым заданием не смогу помочь…

– Да, и не говори, – согласно закивал майор. – Раньше рук не хватало, а теперь и вовсе… Всё придётся самому делать. Спозаранку весь в мыле!

В доказательство сказанного он потряс в воздухе своими большими крепкими ладонями со сбитыми напрочь костяшками, после чего обратил внимание на Крыжановского. Тот не стал дожидаться вопросов и представился.

– А-а, так вот вы какой, Лыжник? – приязненно улыбнулся Градов, протягивая руку.

И Герман от души пожал её, нещадно давя израненные костяшки. Майор скривился от боли, но враждебного умысла в действиях прибывшего не распознал, даром, что контрразведчик.

– Поинтересуюсь, а что за враги – эти, арестованные? – спросил Крыжановский.

– А-а, это, в общем-то, не враги, а просто политически близорукие идиоты, – пренебрежительно скривился Градов. – Пригнали совсем ещё сопливых, со школы. Ни хера не умеют, сено-солома, оружие – и то в диковинку. Ну, их не сразу, чтоб в бой – решили подучить слегонца. Недельку всего. И что же? Пошёл средь этой зелени нездоровый разговор… Мол, в бой их нарочно не пускают, чтобы малыми силами на том берегу фашиста сдержать, а потом, когда тот выдохнется, пустить вперёд свежий резерв – чисто добить гада.

– Сволочи! – процедил Никольский. – Расстрелять за такое мало!

– Да, и не говори, – согласился Градов. – Хорошо, осведомители вовремя доложили, а то б эти говоруны понесли гнилой слушок на передовую. Вот уродство бы вышло, когда б там бойцы, что крови своей не жалеют и жизни, эту хрень услыхали… До массовой паники дело могло дойти! Ну, ничего, мы за утро всех, кто болтал, и кто той болтовне внимал, выявили и вот теперь я их вразумляю, не покладая рук. Ну, а как закончу, пускай уж политсостав прорабатывает, на пару с комсомольскими активистами.

Крыжановский сообразил, что Градов всё разжёвывает лично для него – Никольскому дополнительные разъяснения – без надобности. И стало Герману стыдно за то рукопожатие, ибо его снова посетила усвоенная в самолёте истина: на войне – как на войне. Логика здесь другая, чуждая человеку мирному, зато жизненно необходимая военному.

Градов так спешил вернуться к работе, что лишь коротко (пока курил папиросу) проинформировал визитёров об обстановке на фронте, после чего быстро их выпроводил. Собственно, большего от него ожидать и не следовало.

Со слов майора выходило, что по всему городу ведутся уличные бои. Танки и другая тяжёлая техника применяется мало, на узких улицах от неё нет проку – всё решает царица полей – пехота. Русские и германцы ежедневно сходятся друг с другом врукопашную; и те, и другие широко задействуют снайперов. Линии фронта как таковой не существует – во многих зданиях разные этажи зачастую занимают противоборствующие стороны. Характерно, что вся эта неразбериха весьма способствует действиям малых разведгрупп, подобных той, на соединение с которой направляется группа Крыжановского.

Из хутора выехали на телеге. Транспорт не ахти какой, зато возница попался знающий – глуховатый и угрюмый дедушка. Не вступая в разговоры, какими-то болотистыми балками и чахлыми лесополосами, старик весьма споро доставил их на волжский берег к Краснослободской переправе.

Там Никольский немедленно отправился договариваться о переброске их группы в Сталинград, а остальные пока сгрудились у пристани, где царила невообразимая суета. Герман ни на что внимания не обращал, курил папиросы одну за другой, в немом ужасе созерцая, как над противоположным берегом реки поднимаются чёрные дымы. В небе дымы соединялись, образуя гигантский чёрный крест. Казалось, крест этот – не результат причудливой игры ветров, а творение Высших сил. Грохот разрывов на время затих, породив воистину зловещую тишину. Крыжановский вздрогнул, когда рядом неожиданно шумно вздохнул Артюхов.

– Всё правильно, если этому кресту добавить ещё одну перекладину, стало бы точь-в-точь как в той политотдельской листовке у Капустина… «Сталинград – ваша могила», – невесело усмехнулся археолог. Искоса взглянув на Крыжановского, он добавил сварливо: – Что уставился? Думаешь, я трушу? Да, мне действительно страшно! Но это не из-за трусости, а оттого, что не понаслышке знаю, какая она стерва, война… Хорошо твоему индусу… Ничего не понимает, смотрит, как корова, а-а чего уж там…

Не договорив, Артюхов раздражённо махнул рукой. Герман же возразил.

– Зря ты, Миша – Каранихи всё понимает, и в переделках бывал не раз. Уверяю, по тем дорожкам, по каким смерть бродит, нам с ним не раз приходилось гулять, а что страху неймёт, так то благодаря религиозным убеждениям – он ведь верит в карму…

Услыхав знакомое слово, темноликий индус широко улыбнулся Артюхову и с поклоном подтвердил:

– Карма!

– К тому же, – продолжил Герман, – мой друг верит в предсказания. Там, в Индии, цыганка ему нагадала, что свою жизнь он отдаст за некий прекрасный цветок.

– Вон оно как?! – всплеснул руками Артюхов. – Подумать только, цветок! Значит, наш молчаливый спутник ничего не боится, кроме цветов?

– Цветов он тоже не боится, – возразил Герман. – Я же тебе говорю, Каранихи верит в карму.

– Карма! – сущей вороной каркнул индус. Прозвучало настолько ёмко, что Артюхов, несмотря на, казалось бы, обретённую браваду, передёрнул плечами.

Неизвестно как долго бы ещё продолжался этот резонансный для душевных струн обоих собеседников разговор, если бы не младший лейтенант Никольский, чья природная расторопность не подвела и на этот раз.