Я возвращаюсь в покои роженицы и остаюсь с Катериной, пока она рожает. Постепенно схватки приходят все быстрее и быстрее, и королева вцепляется в узловатый шнур, а акушерки швыряют ей в лицо горсти перца, чтобы она чихала. Катерина задыхается, по ее лицу бегут слезы, глаза и ноздри у нее горят от острой специи, она кричит от боли, и в потоке крови появляется на свет младенец. Повитуха бросается, хватает его, словно бьющуюся рыбку, и перерезает пуповину. Его пеленают в чистейшее полотно, заворачивают в шерстяное одеяло и показывают королеве. Она слепа от слез, кашляет от перца и от боли.

– Мальчик? – спрашивает она.

– Мальчик! – возглашает радостный хор. – Мальчик! Живой мальчик!

Королева тянет руку, чтобы прикоснуться к сжатым кулачкам и брыкающимся ногам, она боится брать его в руки. Но он силен: личико красное, вопит так же громко, как его отец, полон сознания собственной важности, как Тюдор. Королева издает тихий смешок радостного изумления и протягивает руки.

– С ним все хорошо?

– Хорошо, – отвечают ей. – Маленький, потому что раньше срока, но все хорошо.

Она поворачивается ко мне и оказывает мне великую честь.

– Вы скажете королю, – приказывает она.

Я нахожу короля в его покоях, он играет в карты со своими друзьями: Чарльзом Брэндоном, Уильямом Комптоном и моим сыном Монтегю. Обо мне объявляют до того, как явится толпа придворных, надеявшихся узнать новости у горничных возле дверей и тут же принести их королю, и Генрих сразу понимает, зачем я пришла. Он вскакивает на ноги, лицо его озаряется надеждой. Я снова вижу мальчика, которого знала, мальчика, который вечно колебался между хвастовством и страхом. Я делаю реверанс, и улыбка, с которой я поднимаюсь, говорит ему все.

– Ваша Светлость, королева разрешилась славным мальчиком, – просто говорю я. – У вас сын, у вас есть принц.

Генрих пошатывается и хватается за плечо Монтегю, чтобы устоять на ногах. Мой мальчик поддерживает короля, и он первый произносит:

– Слава Богу! Хвала ему!

У Генриха дрожат губы, я вспоминаю, что, несмотря на его тщеславие, ему всего двадцать три, а вся его показуха – лишь щит от страха перед неудачей. Я вижу у него на глазах слезы и понимаю, что он жил в невыносимом страхе, что его брак проклят, что у него никогда не будет сына и что именно сейчас, когда все в комнате ликуют, услышав новости, а его товарищи хлопают его по спине и говорят, что он силен, что он бык, жеребец, настоящий мужчина, он чувствует, что проклятие его отпускает.

– Я должен помолиться, должен вознести благодарность, – он заикается, словно не понимает, что говорит, он не знает, что ему сказать. – Леди Маргарет! Я должен вознести благодарность, так? Приказать сейчас же петь мессу? Это ведь Бог меня благословляет? Это свидетельство его милости? На мне благословение. Благословение. Все увидят, что я благословлен. Что мой дом благословлен.

Его толпой окружают придворные, я вижу, как молодых людей локтями расталкивает Томас Уолси, как потом он отдает приказ палить из пушек, звонить во все церковные колокола в Англии и служить благодарственную мессу в каждой церкви. На улицах зажгут костры, будут подавать даром эль и жареное мясо, и новости облетят все королевство: династия в безопасности, королева подарила королю сына, род Тюдоров не прервется никогда.

– Она здорова? – спрашивает меня Генрих сквозь гул разговора и радостных поздравлений. – Ребенок сильный?

– Она здорова, – подтверждаю я.

Ему нет нужды знать, что она порвалась, что у нее страшное кровотечение, что она почти ослепла от специй, которые швыряли ей в лицо, и утомлена родами. Генрих не любит, когда говорят о болезнях, телесная слабость приводит его в ужас. Если бы он знал, что у королевы разрывы и кровотечение, он бы больше никогда не смог лечь в ее постель.

– Ребенок крепкий и сильный, – я делаю вдох и разыгрываю самую сильную карту в пользу королевы: – Он похож на вас, сир. Рыжий Тюдор.

Генрих издает торжествующий клич и скачет по комнате, как мальчишка, хлопая придворных по спинам, обнимаясь с друзьями, буйный, как молодой барашек на лугу.

– Мой сын! Мой сын!

– Герцог Корнуолл, – напоминает ему титул Томас Уолси.

Кто-то приносит кувшин вина и разливает его по дюжине кубков.

– За герцога Корнуолла! – ревут все. – Бог его благослови! Храни Бог короля и принца Уэльского!

– Вы станете во главе детской? – кричит мне Генрих через плечо. – Дорогая леди Маргарет? Вы будете беречь и охранять моего сына? Вы единственная женщина в Англии, которой я могу доверить его воспитание.

Я колеблюсь. Я должна была стать леди-воспитательницей первенца и боюсь снова браться за это. Но мне придется согласиться. Если я не соглашусь, покажется, что я сомневаюсь в своих способностях, сомневаюсь в здоровье младенца, которого вверяют моему попечению. А мы постоянно, каждый день, каждую минуту должны вести себя так, словно все в порядке, словно ничто не может пойти не так, словно на Тюдоров снизошло особое Божье благословение.

– Вы не могли бы выбрать попечителя заботливее, – поспешно говорит мой сын Монтегю, видя, что я колеблюсь.

Он бросает на меня взгляд, точно напоминая, что я должна дать ответ, сейчас же.

– Это честь для меня, – отвечаю я.

Король сам протягивает мне кубок вина.

– Дорогая леди Маргарет, – говорит он. – Вы будете растить следующего короля Англии.

Поэтому именно меня первую зовет нянька, когда вынимает младенца из золотой колыбели с эмалевыми вставками и обнаруживает, что он синий и безжизненный. Они были в соседней со спальней королевы комнате, нянька сидела возле колыбели, присматривая за младенцем; ей показалось, что он слишком уж затих. Она приложила руку к его щеке и подумала, что она холодная. Сунула пальцы под его батистовую сорочку и обнаружила, что он еще теплый. Но он не дышал. Он только что перестал дышать, точно какое-то старое проклятие тихо положило холодную руку поверх его носика и рта и оборвало род, убивший принцев из дома Йорков.

Я держу безжизненное тельце, а нянька плачет, стоя передо мной на коленях, снова и снова повторяя в слезах, что не сводила с него глаз, он не плакал, никак было не понять, что что-то случилось, – а потом я кладу его обратно в изукрашенную колыбельку, словно надеюсь, что он спокойно уснет. Не зная, что сказать, я вхожу в спальню королевы через соединяющую ее с детской дверь; королеву помыли, перевязали и облачили в ночную рубашку, готовя ко сну.

Повитухи стелют на большую кровать свежие простыни, пара дам сидит возле огня, сама королева молится перед маленьким алтарем в углу. Я встаю рядом с ней на колени, она поворачивается ко мне и видит выражение моего лица.

– Нет, – просто произносит она.

– Мне так жаль.

На мгновение мне с ужасом кажется, что меня сейчас вырвет. Меня тошнит, меня переполняет ужас перед тем, что мне нужно сказать.