Сперва я шел вместе со всеми и удивлялся, что могу. Потом стал понемногу отставать. Потом группа ушла далеко от меня. Я понял, что переоценил свои возможности. Возвращаться было бессмысленно: пройдена большая часть расстояния. Надо идти вперед. А группа уходила все дальше, и наконец я остался на дороге один. Борясь со смертельной усталостью, болью и тошнотой, подступившей к горлу, я через силу делал шаг за шагом. Ветер усиливался. Кровь не грела. Мороз пронизывал меня насквозь. Где-то справа от дороги виднелось село. «Дотащусь до села, – подумал я, – это мое спасение». Но дойти до села не хватило сил. У меня потемнело в глазах, и я упал.

«Вот и конец, – подумал я. – Ну что ж… я боролся, пока мог… Утром меня найдут замерзшим… Это даже хорошо – кончатся мои мучения…»

Сквозь дрему мне чудились голоса и девичий смех.

«Сон. Галлюцинация», – подумал я и через силу открыл глаза. Надо мной стояли две девчонки лет по пятнадцать.

– Вы ранены. Почему вы лежите?

– Шел на станцию… к санитарному эшелону… – вымолвил я, едва шевеля замерзшими губами. – Не дошел… – И снова закрыл глаза.

И опять мне послышался девичий смех. Он удалялся и быстро затих.

«Мираж», – снова подумал я, засыпая.

– Проснитесь! Проснитесь! – услышал я сквозь сон. Открывать глаза не хотелось.

– Да проснитесь же! – настаивал девичий голос.

Я открыл глаза и увидел сперва детские саночки, а потом одеяло в руках одного из подростков. Вдвоем они подняли меня и уложили на саночки, покрыли одеялом и бегом, как две молодые лошадки, повезли меня к станции. Прибежали и почти на ходу втиснули меня в открытую дверь «телячьего» (товарного) вагона.

Поезд набирал скорость. В вагоне горела буржуйка. Скоро стало тепло, и я уснул, лежа на полу, у печки… Спал я, должно быть, долго, пока не разбудили покушать.

– Откуда у тебя эта пластмасса? – спросил меня мужской голос.

– Какая пластмасса?

– Вот эта. – Раненый офицер держал в руках мой планшет.

– Из сталинградского универмага.

– Мои девчонки нарезали из нее подворотнички.

– Какие девчонки?

– Телефонистки из штаба армии…

– А! Знаю… Я выводил их из окружения.

– Тебя зовут Григорий?

– Да.

– Девчонки о тебе только и говорят. Ты для них настоящий герой!

Мне было приятно услышать о девушках и о том, что они вспоминают меня. Раненые заинтересовались нашим разговором и стали расспрашивать меня о подробностях. Я отвечал.

Солдаты любили говорить и слушать о женщинах, особенно раненые. Оторванные от семей и любимых, они скучали по женскому обществу. У многих в нагрудных карманах гимнастерок бережно хранились фотографии невест и жен (я тоже хранил фотографию Ирины); пожилые хранили фотографии жен и детей. В те далекие времена мы часто говорили о любви. Слов «заниматься любовью» мы и слыхом не слыхали. А какие песни мы пели во время этой кровавой войны! Все они были полны чистой грустью по любимым! Конечно, бывали среди нас и пошляки, но пошлость и цинизм в то время не были в моде.

– Хочешь лечь на мое место? – предложил командир телефонисток.

Это был жест уважения. Я оценил его, но отказался.

– Нет. Спасибо.

Мне было тепло лежать на животе у печки. Так рана меньше болела. Не хотелось менять положение.

Ночью какой-то солдат слезал по нужде с нар и в темноте наступил мне на спину. Я взвыл от боли. Солдаты переполошились. На ближайшем полустанке кто-то сбегал в соседний вагон и привел санитарку. Она посмотрела и отказалась даже поправить мне перевязку.

– Здесь опасно: легкое. А здесь солома, уголь… Скоро будет Воронеж, там из фирменных вагонов будут снимать умерших. Вам с вашим ранением нужно пересесть в фирменный вагон.

В Воронеже ребята помогли мне спуститься с теплушки, и я поплелся в голову эшелона. Я видел, как из фирменного вагона выносили носилки с мертвыми. Я как мог прибавил шаг, но все равно плелся как черепаха – сил не хватило, да и рана болела. Благо, в Воронеже эшелон стоял долго. Дойдя, наконец, до ближайшего фирменного вагона, я через силу поднялся по ступенькам, зашел внутрь вагона. Все полки были заняты. Но одна полка была пустая. Простыни и одеяло были измазаны кровью. Я, как был в шинели, упал в нее и старался перевести дух: переход и подъем по ступенькам дались мне нелегко. Скоро я уснул.

– Это что за самоуправство?! Почему здесь этот в шинели? Кто разрешил! – разорялся замполит эшелона.

Я открыл глаза.

– Немедленно убирайтесь отсюда!!!

Я молча смотрел на него. И решил про себя, что ни за что не уйду.

– Подожди, не суетись! – прервал пыл замполита начмед эшелона. И, обратившись ко мне спокойно, спросил: – У вас есть справка о ранении?

– Она в кармане шинели. Возьмите… пожалуйста.

– Но должен же быть порядок! – настаивал замполит.

– У лейтенанта осколок в легких! – повысил голос начмед. – Немедленно раздеть раненого, заменить постельное и нательное белье! А потом – на перевязку!

Начальство ушло и мной занялись сестры. Потом была перевязка. А главное, мне сделали укол, и боль отступила. Мне стало так хорошо, как никогда. Я даже забыл на время о ране.

А эшелон колесил по России мимо разрушенных городов и разоренных сел. Постепенно пейзаж начинал меняться – стали попадаться целые города и села. Эшелон вез нас на восток. Раненые говорили, что мы приближаемся к Челябинску и составляются списки, кого оставить в челябинских госпиталях.

«К Челябинску! А мама недалеко от Челябинска, в городе Кургане, – волнуясь, подумал я. – Надо, чтобы меня сняли с эшелона в Челябинске» (путь эшелона лежал в стороне от Кургана).

Сестра помогла мне одеться и повела через площадки между вагонами к начальству. Начмед оказался на операции, пришлось обращаться к замполиту.

– Мы развозим раненых не по родственникам, а по госпиталям, – ответил мне замполит, выслушав мою просьбу, и раздраженно прибавил: – Идите на свое место!

Но я не уходил.

Замполит был занят важной проблемой: нужно было проводить политинформацию, а у него не работал приемник. Он не знал последних сводок.

– Хотите, я починю вам приемник?

– А вы можете?

– Могу, если вы снимете меня с эшелона в Челябинске.

– Вы упрямый.

– И вы упрямый. Внесите меня в список на Челябинск – и приемник заработает.