Я тру снегом обмороженные ноги.

– Так надо, Ашдер, потерпи.

Другие русские ребята следуют моему примеру.

– А теперь, ребята, не надо сидеть – побегайте, двигайтесь!

На телеге лежит раненный во вчерашней перестрелке казах, он тоже обморозил ноги, но ему нельзя двигаться. Снимаю свои валенки, отдаю ему, а сам надеваю его сапоги – у меня хорошие портянки. Но на следующую ночь и я тоже отморозил ноги, и ребята оттирали их снегом. Они и теперь болят по ночам.

Занимаем станицу Лисички. Здесь не вполне спокойно: казаки недовольны репрессиями против них. На Кубани появился царский генерал Краснов и поднимает казаков на восстание. Нам показывали женщину, которая топором зарубила мужа, переметнувшегося к Краснову. Женщина шла по станице со своим сыном.

Неожиданно получаем приказ, срочно перейти в станицу Раздоры: там ночью казаки перерезали Первый гвардейский корпус и оголили фронт. Я тогда временно командовал пехотной ротой. В поле на пустой дороге видим разбитую снарядом машину и возле нее убитого красноармейца. Павел Кирмас достает из карманов мертвого документы и записывает его фамилию. Мы постояли над ним молча, сняв ушанки (это я делал каждый раз над убитыми), и двинулись дальше. Нам нельзя задерживаться. Нужно спешить. По дороге попался большой хутор, зашли в теплые помещения, отогрелись и снова в дорогу. Гостеприимные хозяева дали каждому по теплой, только что испеченной булочке.

– Только не кушайте сразу. Дайте остыть.

Мы знали, что в армии свежеиспеченный хлеб дают только на следующий день. Свежий хлеб вреден. Когда прошли три километра, Кирмас, чтобы быстрее остудить булочку, переломил ее пополам. И вдруг закричал.

– Ребята, не есть булочки! Там толченое стекло!

Стали проверять свои булочки – точно. Толченное стекло. Я не хотел поверить в то, что это нарочно. Видимо, в муку попало стекло. Война! Но, подойдя к Раздорам, я уже не сомневался, что это не случайно. Наши войска стояли перед Раздорами, а в станицу нас не пускали красновцы. Выставили впереди себя женщин и детей и сказали: не пустим! Послали парламентеров. Те объясняли, что армия их сомнет, что играть на войне в эти игры смертельно опасно. Но они ни в какую. «Умрем с бабами и детьми, но безбожников в станицу не пустим!» Утвенко кричит в трубку:

– Не могу я… Понимаю, что задерживаю операцию… Не могу стрелять в женщин и детей! Снимайте, но не могу!..

Штаб армии прислал две «катюши». Те расположились за нашими порядками и шарахнули по Раздорам. И ничего от них не осталось. Мы вошли в пустую станицу. Ни одного уцелевшего дома. Я со своей ротой сунулся в один дом, в другой – нет места. Наконец командир роты автоматчиков сжалился:

– Располагайтесь, но только с условием. Мои ребята заняты на дежурствах, а вы будете охранять помещение и поддерживать огонь в буржуйке.

Я согласился. Установил дежурства и уснул. Проснулся я в полной темноте. Кто-то ругался матом:

– Расстрелять тебя мало! Уснул на посту! А в соседнее помещение мальчишка бросил гранату.

Я понял: парня будут судить. А парень хороший, исполнительный и не трус. Кроме того, все мы выбились из сил. Он тоже. Надо его как-то спасти. Я несколько раз ударил парня, приговаривая:

– Это тебе за сон на посту!

Потом пошел к начальству и попросил.

– Накажите меня за рукоприкладство. Я только что избил солдата за сон на посту.

– Накажем, – пообещали мне.

В нашей армии за рукоприкладство строго наказывали. Но сейчас было не до этого. Надо было продолжать движение к Ростову.

Утром разыгралась метель, Мы долго шли, ориентируясь по компасу. К вечеру метель усилилась. Мы продолжали движение и вдруг сквозь метель увидели совсем близко от себя немецкие танки. Я дал команду рассредоточиться. Они могли нас подавить или пострелять из пулемета. У нас противотанковых средств не было. Но, к моему удивлению, немцы скрылись в танках и стали быстро уходить. Не ясно было, кто больше испугался – мы их или они нас. Оказывается, и такое бывает на войне.

Наконец мы добрались до хутора Краснодонского и соединились со своими. Дивизия была здесь. Мне снова приказали заняться связью. Связисты приняли меня радостно. В подвале домика размещался узел связи, а над ним было удобное помещение, натопленное до жары. На единственной койке отдыхал старшина. Он предложил мне свою койку.

– Сначала дайте чего-нибудь поесть, – попросил я, разуваясь.

Но в это время разорвался снаряд – так близко, что крепкий дом содрогнулся, а во дворе послышались крики. Я возвратил ногу в сапог и выбежал во двор. На снегу лежали двое убитых, а Василий Иванович Невструев был еще жив. Рот его был оскален и то открывался, то закрывался, как будто он пытался что-то сказать. Побежали за врачом. Василий Иванович его не дождался. Содрогнувшись всем телом, он застыл, а затем тихо угас. Я долго стоял над его телом, но я был без шинели и замерз. Возвратившись в домик, я увидел в стене две пробоины у самого потолка, а старшина по-прежнему лежал на своей койке и даже немного похрапывал. Это меня удивило. Я подошел к нему ближе и только теперь заметил на подушке кровь. Осколок попал в голову старшине и размозжил ее. «А ведь я мог быть на его месте», – подумал я и кликнул врача. Тот быстро поднялся в домик, посмотрел и сказал:

– Безнадежно.

Так начались наши большие потери. Немцы, собрав силы, оказывали все возраставшее сопротивление. Краснодонский подвергался непрерывному обстрелу. За ночь вырыли в земле неглубокие ямки (мерзлая земля была тверда, как камень). А утром – утро было ветряное, морозное – стоя над могилами убитых, я произнес какую-то речь, чувствуя бесполезность даже самых искренних слов скорби. К этому времени уже было восемь могил.

Днем опять артиллерийский налет. Все, кто был на узле связи, укрылись в узкую щель, вырытую еще немцами. Снаряды ложились все ближе от щели. Я подумал, что дальше в щели оставаться опасно.

– А ну, все вон из щели! – крикнул я и сам хотел выскочить.

Но меня удержали.

– Опасно!

– Убьют!

Я силой растолкал державших меня и, выскочив из щели, побежал, сколько было можно до взрыва, и упал. Снаряд разорвался, и наступила пауза. Поднявшись на ноги, я глянул на щель и ноги мои подкосились: там было месиво из костей, амуниции, крови и трупов. Я долго не мог прийти в себя от ужаса, потом подумал о своих названных братьях и о том, что я их навсегда потерял, и мне стало совсем нехорошо. Но потом оказалось, что они и еще несколько человек выскочили вслед за мной и остались живы.

Пришел дознаватель из военной прокуратуры. Я его хорошо знал. Но сегодня он был официален и строг. Он снял с меня первый допрос по случаю рукоприкладства.

– Будем судить, – сказал он и удалился со своей папкой.

Но суд не состоялся. Через два дня в бою под хутором Краснодонским я был тяжело ранен. Большой осколок снаряда попал в область правой лопатки и проник в легкое.