Я умышленно не буду рассказывать о боли и страданиях, которые испытывал при ранении, – это, по-моему, скучно. Да и стыдно – «пожалейте меня, я так страдал!» Я расскажу, как боролся за жизнь.

Когда я очнулся, была лунная ночь. И тишина… Я понял, что ранен, но как? Я осторожно пошевелился – могу, значит, не так все плохо! Провел левой рукой по лицу – кровь. Значит, в голову. Попробовал подняться на ноги – трудно, но могу. Стою, а в сапог по спине льется что-то горячее: это кровь. Значит, ранен еще в спину. (Потом оказалось, что ранение в голову – ошибка, это была кровь из носа). Стою, не падаю. На снегу много убитых, наших и немцев. «Надо добраться до своих, к Краснодонску». Его темные домики видны мне в морозном тумане. Сделал шаг, другой, третий – могу! Еще несколько шагов… голова закружилась, слабые ноги подкосились, и я упал на снег…

Очнулся я в хуторе, в медсанбате. «Значит, меня нашли и доставили сюда. Конечно, это Павлуша Кирмас. Я вижу его лицо. Здесь мне помогут».

Девушки снимают с меня одежду. По свитеру ползают вши. Мне стыдно. Пока мы отступали, вшей у нас не было. Стали наступать, набрались от немцев вшей (немцы не умели с ними бороться).

– Не стесняйтесь, товарищ лейтенант. У нас их еще больше, – говорит санитарка.

Открыли рану. Ранена правая лопатка. Рана обширная. Осколок большой влетел плашмя.

– Потерпи, – говорит Павлуша. – Здесь торчит косточка. Сейчас я ее уберу.

– Почему ты?.. Где врачи?

– Они все ушли вперед. Здесь только две санитарки, чтобы отправить в госпиталь раненых. Тебе повезло.

Дернул и вытянул кусочек лопатки.

– Терпишь?

– Терплю…

Рану перевязали. Снова одели меня – правую руку не трогали, прикосновение к ней вызывало боль, просто накинули шинель. Павлуша вынес меня на улицу и осторожно положил на подводу. Я застонал.

– Тебе надо сидеть, – сказал Павлуша.

Помог мне сесть. На левой руке у меня были карманные часы, переделанные на ручные, – единственный подарок моего отца.

– Сними, – попросил я. – Это тебе на память.

Прибежал наш солдат, благодарил меня за спасение.

– За какое спасение? – не сразу понял я. – Ах да! Это тебя я избил… Извини, не хотел, чтобы тебя судили.

Мы простились, и подвода повезла меня во фронтовой госпиталь.

Он размещался в какой-то станице, в сельской школе. Санитары помогли мне войти в приемную. Там оформили документы. Меня повели в палату. Палата представляла собой пустой школьный класс, где на полу, на соломе, лежали раненые. В голову ударила вонь от гноя. В глазах потемнело, и я упал.

Я не выносил запаха гноя, после того как целый день пролежал в воронке от снаряда рядом с разложившимся трупом немца. Это было еще летом. После ночного боя я возвращался в штаб дивизии. Был уже полдень. Стояла ужасная жара. Неожиданно меня обстреляли. Я успел прыгнуть в ближайшую воронку и чуть не задохнулся от вони: в воронке лежал разложившийся от жары и времени труп немца. Я пробовал выскочить из окопа, но, едва я поднял голову, тут же раздался выстрел, и пуля ударилась о землю справа от моего уха. Что я только ни делал: и старался не дышать носом, и отгораживал лицо от трупа ладонями. Даже один раз решил выскочить – пусть он меня пристрелит, только бы не терпеть этого ужаса. Но едва я пошевелился, последовал выстрел. Я представил себя убитым и так же ужасно разлагающимся, как этот немец. «Нет! Так я не согласен. Фронтовая истерика. Нельзя себя распускать. Буду терпеть!» И терпел до ночи. А ночью выбрался из воронки и пришел к своим. Но потом несколько дней меня преследовал этот ужасный запах, а при виде пищи меня рвало.

И сейчас, учуяв его, я потерял сознание…

Очнулся я в какой-то хате, на кровати за занавеской. Сквозь полубред я слыхал, как ухаживал за хозяйкой (очевидно, сестрой) какой-то мужик.

– Зачем ты этого взяла в дом? – спросил он.

– Пожалела. Хороший мальчик…

Я понял: разговор идет обо мне. И снова забылся.

Утром я оказался в операционной. Я чувствовал, как врачи открыли рану, как пробовали щупом осколок, как говорили между собой:

– Не будем рисковать. Осколок большой. В рану попало все: и шинель, и заячий жилет, и гимнастерка. Требуется серьезная операция.

– Отправим его в Котлубань, – сказал другой голос. – Там эшелон отвезет его в нормальный госпиталь. А мы можем его погубить.

В Котлубани у самой станции размещался не то кинотеатр, не то клуб. Мебель была вынесена. На полу, на соломе, лежали раненные солдаты. А на сцене – офицеры. Ждали санитарного эшелона. Ко мне подполз раненый. Я узнал его – политрук батальона разведчиков. Еле говорит от боли.

– Не знаешь… Божок жив?..

– Не знаю.

– А я ранен в живот… Это конец…

Я хотел что-то сказать, но не хватило сил.

Потом я оказался в небольшой палате, где, кроме меня, лежали еще шесть раненых. Пять из них не приходили в сознание, а шестой, толстый, немолодой человек, едва я пришел в себя, сообщил мне, что мы лежим в «доходиловке» (в палате для умирающих). Были такие палаты, чтобы не травмировать остальных раненых. Меня нашли возле дверей клуба без сознания (это он узнал из разговоров врачей). Не помню, как я к этому отнесся. Наверное, никак. Я только подумал об Ирине: «Дождалась, девочка…» – и снова забылся.

Мой сосед умирал от сердечной недостаточности. Ему делали проколы и выпускали жидкость, но это не помогало. Впрочем, память и сознание у него, казалось, не пострадали. Он понимал, что скоро умрет, и ему хотелось высказаться. Едва я приходил в себя, он начинал свои монологи. Главная тема монологов – колхозы. Многие предпочитали об этом молчать. Боялись. А ему уже ничего не было страшно. Он говорил то, что думал «Из этой подлой затеи ничего не получится! Сталин – бес. Поверь, он – антихрист. Только люди этого не знают. У него на ноге пальцы срослись – копыта!..»

Отец моего собеседника был зажиточным крестьянином. Его раскулачили и вместе с семьей сослали в Сибирь. Люди там мерли как мухи. Первая от голода и обиды умерла мать. Отец, умирая, сказал сыну: – Ты молодой, сильный… Беги! – Поймают… – А поймают – снова беги!

После смерти отца он, мальчишка, бежал. Многие люди помогали ему скрываться, хотя понимали, что он беглый. Особенно ласково отнеслась к нему пожилая Лизавета Кожушная. Она же его и предала. Снова этапом в Сибирь. А он побыл немного, делал вид, что во всем раскаялся. И снова бежал. Теперь он уже не доверял никому. Скрывал свое имя и фамилию. Работал на подсобных работах, кое-как зарабатывал себе на хлеб, И однажды, уже через много лет, решил тайно пробраться в свое село: хотел увидеть любовь своей юности. В свое село он пришел ночью, тайно пробрался в Сарай к соседям. Там он увидел шкафчик, который стоял в их доме. Дверка его была сорвана. Он любовно гладил шкафчик – все, что осталось от его прошлой жизни. Потом, когда село уснуло, он пробрался к дому, где жила Она. Он заглядывал в темные окна, но ничего не увидел. Тогда он, уже немолодой человек, залез на дерево и стал смотреть в окно. В доме было темно. «Если она еще дома, значит, не вышла замуж», – рассуждал он. И вдруг одно окно засветилось, и он увидел ее в ночной рубахе. И грузный, уже немолодой мужчина, рассказывающий мне это, зарыдал… Не столько то, что он мне рассказывал, сколько то, как он рыдал, вспоминая свое загубленное прошлое, сказало мне больше, чем он мог мне рассказать словами.