– На бабушку похож, – и глянула на Анастасию Григорьевну с лёгким, как той показалось, осуждением, – а больше, наверно, ни на кого.

– Ну и это немало, – улыбнулся Моисей Наумович, – тем более учитывая столь ранний возраст. Если так дальше пойдёт, то, глядишь, не сегодня завтра каждый из нас в этой милой рожице и свою долю обнаружит. А ты, Веронька, первая станешь, даже не сомневайся.

Хотелось… ах, как хотелось в тот день Моисею перевести в другое положение ржавеющую на глазах рукоять жениного рубильника, которая, прикипев к давнему месту, не желала более перемещать куда-либо свои намертво окостеневшие контакты.

– Ну да, ну да… – мотнула головой жена, не слишком старательно скрывая равнодушие. – Типа ищите и обрящете, что ли?

Вера и на самом деле фактом рождения внука от чёрт знает какой детдомовской прошмандовки была не то чтобы предельно огорчена, однако события последнего времени, будучи собраны в единый неудобный для жизни ком, не могли не вызывать у неё апатии. Всё надоело, даже магазинная часть жизни, до этого всякий день побуждавшая её к определённому душевному подъёму. Ситуацию к тому же усугубляло предложение Бабасяна переехать к нему насовсем, сделанное уже как месяцев десять тому. Она в тот день попросила у него на размышление полгода. Пару раз он, честно переждав срок, напоминал ей о передержке. Она кивала, соглашаясь, и просила о небольшой оттяжке, с учётом временных домашних нужд и проблем. Что-то о Лёке, кажется, сказала, заодно о болезни мамы наврала, ну и остальное по мелочам. Однако дёргалась, понимая, что ещё чуть-чуть и пустующее место займёт другая – враз запеленгует та, что и моложе, и благодарней, и без всякого обременения детьми, тем более внуком. Быть же бабушкой вообще не улыбалось, даже не успела ещё привыкнуть к мысли о таком. Казалось ведь, ещё только вчера она всё той же легкомысленной грудастой девчонкой свалилась из заполярного далека пленять столицу на зависть толстожопым безгрудым дурёхам. Сегодня же, когда, считай, есть всё, кроме жилья без посторонних, покорять остаётся лишь толстосумого армяна, непритворно втюрившегося в её дворянскую сущность и телесную плоть. Хотя и тут не лучше. Моисей как-то отдалился, хотя она, как ей казалось, и теперь не делала ничего такого, что даже малость могло бы отвести от неё супруга. Если б он только, конечно, не докопался. И Додик, разумеется, тут ни при чём, это – отдельно, это часть служебной обязанности и труд во благо всё той же семьи. А что слегка всосало, доведя до крайности, так в этом сам же Моисей и виноват, утративший с годами нежность пыла и не сберегший прежнюю готовность лучше согласиться с её словами, чем противиться всякой пустяковой малости. И сидит всё, корпит над бумагами своими. Задачник вроде доделал, так теперь учебник, что ли, новый. И так без конца и края. Лекции отбарабанит, заседание кафедры проведёт и скорей к столу, задачки сочинять про предмет, помещённый в жидкость или газ, на который не эта, как ждали, сила действует, а вон та, для всех, понимаете ли, неожиданная, потому что предмет тот и сам не такой, какой все думали. Вот они его и вытесняют из пространства вместе с газом. А что сам из семьи попутно вытесняется, об том Дворкин не задумывается, это для него лишнее, на эту задачку он ответа ещё не сочинил. Сам он, конечно, вида не показывает, а только она, как мать и хозяйка дома, всё равно чувствует, что пришлась не ко двору. Что ж, у них теперь своя песня – с «этими». Можно подумать, она, Вера, против счастья для своего же сына и для всей семьи.

Порой думалось и так и эдак, однако каждый раз верх неизменно брала досада, главным образом от девки, что незвано явилась в дом, наплевав на приличия. Потом уже и от Моисея, который начиная с какого-то момента сделался практически чужим. Да и от матери своей же, какая, потеряв нюх, угодничает теперь с теми и с этими. Если так дальше пойдёт, так она, глядишь, скоро и с врагами лютыми своими, Рубинштейнами, в губы зацелуется на Хануки их да на Пуримы разные. Хорошо ещё мацу к столу не подаёт, а то, судя по тому, как всё идёт, не удивилась бы и такому.

На самом деле решение для себя Вера Андреевна приняла ещё в тот день, когда Бабасян поведал ей о том, как служил в радиолокационных войсках. Отчего-то запомнился именно этот момент, а не то, когда он между делом высказался, что переезжай, мол, ко мне насовсем. Не «люблю» сказал и не «жить без тебя не могу, любимая», а будто кожуру с лежалого мандарина сковырнул – «переезжай» и всё. И почему-то станция ещё та запомнилась, П-8. И даже П-10, про которую тоже упомянул, что на смену этой поступила и стала на дежурство, когда уже на дембель уходил.

Одним словом, надо было решать. Оставалось лишь подобрать крепкий повод – такой, какого хватило бы с избытком, чтобы закрыть счёт и уже покинуть, наконец, эту набившую оскомину сберкассу без прибытка. А харчи носить, как и раньше, так и дальше будет, кто же против?

То было воскресенье. На другой день, придя на службу, зашла к Додику в кабинет, прикрыла дверь и сообщила ему:

– Всё, Бабасян, считай, имеешь моё согласие. В июне перееду. Возьму отпуск и переберусь. И маленький к тому времени более-менее оформится, всем полегче будет. Нормально?

– Ну харашо-о, – развёл руками Давид Суренович. – Июнь – край. Дальше, Верунечка моя, не обижайся. – И потянул её на диван, не дав скинуть пальто.

Однако и июньский план едва-едва устоял, хотя на этот раз препятствующие тому чрезвычайные обстоятельства образовались вне какого-либо участия и Веры, и Бабасяна, и всех прочих, проживающих в квартире на Каляевке.

Первым итог драматического события обнаружил Лёка, ближе к утру, – проснувшись до срока, чтобы сходить в уборную. Баба Настя натопила молока, так он чуть не литр уговорил, закусив его топлёной коричневой пенкой: не думал, что настолько мочегонным окажется. Свет по обыкновению был тусклый. На ночь в коридоре оставляли слабую лампочку, чтобы, не дай бог, не расшибить себе лоб об угол раздевалочного гардероба. Однако света хватало, чтобы зоркие Лёкины глаза засекли непривычное. Дверь в комнату Деворы Ефимовны и Ицхака была распахнута настежь. Само по себе такое могло, конечно, произойти непреднамеренно, но только не с их соседями. Кроме того, там, внутри, горел ночной тихий свет, и часть его, отражённая дверью, отбрасывалась в прихожую, создавая перед дверью Рубинштейнов добавочную освещённость. Это было настолько странно, что Лёка, забыв, что помимо трусов на нём ничего, приблизился к дверному проёму и робко заглянул внутрь. Между комнатой и дверью в коридор ещё имелся небольшой предбанник, и, чтобы заглянуть в комнату, требовалось преодолеть пару лишних метров. В невидимой комнатной внутренности было подозрительно тихо. Кабы ещё собирались куда, как дня четыре, кажется, назад, когда в очередной раз покидали Каляевку. Но отчего же ночью? И почему молчком? И Лёка решился. Он сделал ещё пару-тройку осторожных шагов и замер на пороге. Оба, одетые строго и монотонно серо, лежали на кровати, странно упершись головами в кроватную спинку, исполненную в виде полукруга с вертикально чередующимися выточками по дереву. То ли они так странно спали или, возможно, просто решили ненадолго прилечь перед отбытием в новое ночное путешествие. А может быть…