– Девора Ефимовна, – негромко позвал он хозяйку, – вы не спите?

Не дождавшись ответа, приблизился. Внутрь алькова, где помещалась кровать супругов, слабое освещение достигало уже едва-едва, и потому было всё ещё непонятно, что на самом деле происходит с Рубинштейнами. Тогда Лёка потрогал Ицхака за кончик длинного пальца, но тут же отдёрнул руку назад. Палец, как и вся ладонь, был холодным, каким не должен быть. Супруги продолжали лежать лицом вверх, однако только теперь Лёка обратил внимание, что застывшие зрачки неподвижно лежащего Ицхака смотрели в потолок алькова, глаза же Деворы его были плотно стянуты веками. Про то, что оба мертвы, Лёка успел сообразить лишь в тот момент, когда будил бабушку. Про остальных членов семьи подумал в последнюю очередь, не хотел больше никого беспокоить, чтобы по возможности оградить родных от непредвиденного ночного ужаса. Его самого уже слегка потряхивало изнутри, но он держал себя в руках, памятуя о спящем Гарьке.

Анастасия Григорьевна, живо придя в себя, коротко обронила:

– Веди.

Глянув на застывших всё в той же позе супругов, даже не стала проверять тела на ощупь. Выверенным движением прикрыла Ицхаку глаза и отошла в сторону. Мимоходом осмотрелась – то был её первый визит к подселенцам, если отматывать от пятьдесят третьего.

– Ос-споди!.. – скорей даже не произнесла, а разочарованно высвистела бабушка. – Одна прель, глазу зацепиться не за что. Что сами гнилые были, что багаж их, не приведи господи. Позор, да и только.

– Баб Насть, ты с ума сошла? – тихо удивился Лёка. – Они же мёртвые оба, сама сказала.

– Так и что, мёртвые? Это если б столько лет живые оставались, вот то было бы странно. А так… – И, зажегши свет посильней, огляделась уже внимательней, спанорамировав пространство свежим глазом. – Кровать свою тоже сюда ставьте, под этот навес, – княгиня ткнула пальцем в пространство алькова, – тут для кровати самое оно, много площади лишней не съест.

– Ты это о чём? – в недоумении уставился на неё Лёка, ещё хорошо не пришедший в себя. – Какую кровать, чью?

– Да вашу с Катей твоей, чью ж ещё! Нас теперь вон сколько: отдадут, никуда не денутся. – И улыбнулась хорошо, открыто. – Заживём, Лёвушка, как в сказке. Жили в сказке и снова к ней вернулись, как раз ко времени получилось. – И снова ткнула пальцем, но на этот раз конкретно в потолок. – Бог есть, есть… всё он видит и наблюдает. Пришла пора – подвиньтесь, говорит. Этим, говорит, обоим, – баба Настя кивнула в сторону двух неподвижных тел, – они и подвинулись. Всё по справедливости, Лёвонька, всё по уму.

– Как же ты можешь… – Внук так и стоял в трусах, замерев на том же месте, где оставался всё то время, пока княгиня Грузинова ставила диагноз и производила рекогносцировку. Словно не услышав вопроса, Анастасия Григорьевна озадаченно вдруг пробормотала:

– Только почему ж они так вдвоём-то, разом, один с одним? – И вопрошающе обернулась к внуку.

– Да убили они себя, бабушка, ты разве не поняла? Это же в чистом виде самоубийство. И дверь специально оставили открытой, чтобы мы вошли.

– Точно! – воскликнула княгиня и ударила себя ладошкой по лбу. – Как же я сразу-то не допёрла! Выходит, подарок нам сделали, не дождавшись, чтоб нормально помереть. Ну что ж, молодцы, Рубинштейны, решили на старости лет грехи свои многолетние искупить. Вот… загладили, стало быть.

Дальше слушать бабушкин вздор Лёка не захотел, тем более ночью. Его ждали Катя и Гарька.

– В общем, я пошёл, дальше ты сама, бабуль. – сказал ей. – Вызывайте кого надо, отца буди, если хочешь, не знаю я. – Развернулся и пошёл к себе, забыв про малую нужду.

Анастасия Григорьевна, глазами проводив внука, подошла к эркеру и выглянула во двор. Какое-то время ей нужно было побыть одной. Поразмышлять, прикидывая варианты. На сердце было не то чтоб полностью счастливо, но определённо приятная истома, зародясь где-то в районе печени, уже медленно поднималась в сторону крепкой не по возрасту груди, согревая по пути всё близлежащее, без разборок и уточнений.

«Новая жизнь грядёт, – думала княгиня, – для всех нас. Для семьи. Даже для Катьки этой грядёт. Теперь всё станет по-другому. Перегородку сломим обратно, у каждого будет приятный простор, и даже слабого следа любого чужого духа в доме не останется».

За окном был ветреный март 1974-го. Палисадник с золотыми шарами, так хорошо просматриваемый именно отсюда, начинал потихоньку оттаивать. В этот предутренний час его было видно неважно, не хватало заоконного света, чтобы рассмотреть пожухлые стебли давно увядших прошлогодних цветов, так и не сгоревших за зиму под кислым московским снегом. Зато отсюда же, через этот пространный эркер, неплохо просматривался кусок слабо освещённой Каляевской улицы, по которой вскоре должны были покатить первые троллейбусы. Она их не любила, рогатых, поскольку презирала всякую людскую толкотню; княгиня всему предпочитала вольное метро, особенно если зайти с родной «Новослободской» с её мозаичными разноцветными стекляшками, вечно радовавшими глаз, напоминая, что теперь она самая настоящая москвичка, а не какая-то заштатная бухгалтерша, из чьего утлого кабинетика, что слева, что справа от шкафа, набитого пыльными бухотчётами, одиноко торчат унылые терриконики, насыпанные из пустой, никому не потребной породы. Постояв ещё с полминутки, Анастасия Григорьевна решила идти досыпать, оставив всё как есть на тот случай, чтобы, не дай бог, власть не подумала чего лишнего, когда поутру объявится на Каляевке, чтоб осматривать, описывать и докапываться до истины, ловя её, жиличку Грузинову, на всевозможных неувязках.

Утром к этой более чем странной истории подключился Моисей Наумович. Вера, узнав о радостной беде, неопределённо хмыкнула и, не сказав каких-либо внятных слов, отбыла открывать гастроном. Никто так и не успел понять толком, что было у неё на уме. Катя, когда утром Лёка ещё в постели рассказал ей о своём ночном обнаружении, расплакалась и плакала долго и горько, размазывая слёзы по щекам и время от времени утыкаясь носом в подушку. Стариков было жалко невыносимо. Она вообще была такой, он ведь знал, – настоящая актриса, но не по роли, а по самой сути.

Чуть позже Моисей Наумович отзвонил на кафедру, сказав, что опоздает. Хорошо, лекций не пришлось на эти часы. Милиционеры, что явились вскоре после звонка Дворкина, вместе с не проспавшимся как надо криминалистом, покрутились больше для вида, после чего составили акт и, опечатав комнату, ушли. Тела Рубинштейнов увезли сразу после осмотра, незадолго до их ухода. Они же и вызвали труповозку. А ещё спросили, кто родня и где она есть.

– Одинокие они, – пояснил милиции Дворкин, – двадцать один год тут прожили, мы бы знали, если б кто у них был.

– Ну так получается, вы единственные подозреваемые и есть, – криво улыбнулся участковый. – Самое оно теперь расширяться, когда ближайшие соперники куда подальше перебрались. – И кивнул на потолок.

– Полагаете, на самом деле самоубийство? – участливо справился Дворкин. – Хотя мне кажется, не так чтобы и болели. По крайней мере, мы не замечали.