О беременности его Кати Лёка сообщил Вере Андреевне вскоре после беседы с отцом. К разговору, само собой, подтянулась и бабушка. Анастасия Григорьевна, с её лисьим нюхом на всякую новость, и особенно на неприятность, просто не могла не учуять очередного досадного оповещения. Сам-то Лёка никогда не обращал внимания на подобную бабушкину прозорливость. Но Моисей подмечал, и не раз. Однажды не удержался, прокомментировал Вере, когда остались с ней один на один. Сказал:

– В твою мать словно врощен некий удивительный орган, разом подменяющий все остальные. Когда она чего недослышит, так непременно потом компенсирует глазами. Если же не увидит вдруг, то наверняка, коснувшись даже краем фартука, задумается уже над всей связкой, откуда начнёт складывать мозаику свою. А не дай бог, вообще если окажется ни при чём, так найдёт по запаху, просто наощупь пойдёт, принюхиваясь, и обязательно выищет верный путь. Хотя и не обязательно нужный и самой ей, и всем остальным.

Вера Андреевна не стала ни обижаться на мужа, ни пытаться оспорить поставленный им психолого-психический диагноз. Довольно равнодушно бросила:

– Не сочиняй, Моисей, лучше на столе у себя приберись, смотреть противно, как тут у тебя всё запущено. Одних линеек логарифмических три штуки. Они у тебя что, с разными цифрами все? Или какие там вон потёрлись, ты на этих смотришь? А те, что на этой вот послезали, тут глядишь, что ли?

Самое неприятное заключалось в том, что, казалось бы, умный Моисей Дворкин так и не смог научиться распознавать в словах своей жены наличие признаков юмора. То ли юмор Верочкин, существуя в своей неопознанной отдельности, проявлялся лишь в слабо пещерном варианте, то ли у неё его не было вовсе. Однако не веря в такое – просто потому, что в этом случае рассыпáлось многое важное из остального, – Дворкин безуспешно пытался выискать его там, где он по определению не мог выжить и закрепиться, ну совсем никак. Порой ему казалось, что тёща, не так чтоб любимая и ценимая им, хотя и успешно заправляющая семейной кухней, обладала гораздо более отчётливым нюхом на смешное. И это вполне укладывалось в его теорию врощенного органа, контролирующего все чужие рецепторы и подменившего собой самые невзыскательные человеческие свойства. То ли атомов железа в её крови имелся весомый переизбыток, и тёщины микроскопические антенночки со временем обратились в единый мощный, но узконаправленный радар. Или, что тоже допускал профессор Дворкин, с самим железом там, наоборот, не задалось, и по этой обидной причине всякий призыв или любое излучение, испускаемое в сторону Анастасии Григорьевны, не достигали её приёмного устройства. Верно, по этой причине тёща и действовала сама по себе, так и не сделавшись подключённой, как все нормальные, к сфере единого разумного начала.

Узнав о Лёкином ребёнке в животе у журавленогой лимитчицы, Вера Андреевна охнула и присела на диван. Анастасия Григорьевна, наоборот, твёрдо оставалась на крепких конечностях, разве что кончики длинных княжьих пальцев, чуть подрагивая концевыми фалангами, выдавали некоторую бабушкину взволнованность от услышанного. В любом случае, как Лёка понимал, ему предстояло выдержать массированную атаку женской родни. Однако он, воодушевлённый отцовским наставлением, был уже к ней готов.

– Это не твой ребёнок, – первой очнулась Анастасия Григорьевна, – откуда ты взял, что он от тебя!

Лёка удивлённо пожал плечами:

– Катя сказала. Да и сам я знаю, не так уж сложно проанализировать наши с ней отношения.

– Врут! – внезапно, словно пробудившись, выкрикнула Вера Андреевна. – Врут!

– Кто врёт? – не понял Лёка. – Кто – они?

– Да все они, все поголовно! – не смутившись, парировала сынов вопрос Вера. – Все они, шалавы эти непристроенные, со всей своей роднёй, какая есть. Они её подначили, она и действует теперь по их же выучке. А там каждое слово – ложь, чистейшей воды выдумка. Просто скорый конец увидала и засуетилась. Разжалобить решила!

– Мам, она ведь круглая сирота, ну какая ещё родня, зачем ты так говоришь? Мы с ней три недели назад первый раз увиделись и сразу же влюбились. И врач говорит, что этой беременности тоже три недели. И никто никого жалобить не собирается. Вы поймите, у нас Катей хорошая и чистая любовь, самая настоящая, без всяких этих вариантов ваших и расчётов. Она даже не собирается у нас жить. Она и замуж не просилась, я сам предложил. И ещё не факт, что, узнав о вашем к ней отношении, она вообще согласится.

– Ну не знает, так узнает ещё! – подхватила тему бабушка. – Ещё как узнает, даже не сомневайся, Лев. И если не полная гадина и дура, то пускай лучше к нам не суётся, у нас своих проблем в семье хватает, чтоб ещё и эти обманы ихние разгребать.

– Ты ещё не знаешь, чего отец скажет, сынок. – Вера Андреевна всё же решила малость отрулить ситуацию в сторону от прямого нагнетания страстей. – Папа тебе добра желает, как и мы, я уверена, он такое решение никогда не поддержит.

– И даже если ребёнок наш, то пускай идёт и избавляется от него: слава богу, время ещё полно, – подлила и своей шипучки Анастасия Григорьевна. – Надо будет, дадим на витамины и привет, милочка, дуй обратно в общагу и резвись на милость, сколько душе угодно.

– Только уже без нас, – с вызовом поддакнула мама, – а то к сословью дворянскому присобачиться, видите ли, всем охота, да только не всем тут приготовлено, так и передай лахудре своей ненаглядной.

– Лахудре? – Лёка поднялся, выразительно глянул на ту и на другую, помолчал. – В общем, ясно. Поговорили. – И произвёл вежливый реверанс в сторону родственниц. – Мама… Бабуля… Было приятно… А мне пора собираться.

– Это ещё куда? – встрепенулись обе.

– Пока поживу у ребят, в общежитии. А там видно будет. Когда распишемся, Кате, скорей всего, отдельную комнату выделят, тем более с ребёнком. А я попробую договориться, чтобы перевели на вечерний. Или сначала отслужу, а потом вернусь на дневной, ещё не решил.

Говоря о вечернем и даже об армии, Лёка, разумеется, лукавил. Пугал. Да и откуда деньги возьмутся, что потребуются на самостоятельную жизнь, знал он очень приблизительно. Стипендия обычно улетала в первые же три дня, после чего Лёка резко переходил на содержание сообщества каляевской родни. До этой поры всё в его жизни решалось как-то само. Все они: и отец, и мама, и бабуля – сами по себе были очень разные, но это никак не мешало Лёке проживать годы в обстановке полной любви, получаемой от каждого. Давали они её тоже не по-одинаковому, но важен был результат. Он и был. В разумных деньгах отказа не было, особенно с маминой стороны. Помощь, если требовалась, поступала незамедлительно и всякая, включая самую повседневную. Мама несколько раз хорошо выручала, когда, бывало, в ходе общежитского студенческого застолья требовался доппаёк свыше загодя припасённого объёма. Но наступал «волчий час», и водки взять было негде. Тогда они скидывались на мотор и гнали в материнский гастроном независимо от того, материна была смена или же ещё чья. Лёку там знали и почитали как сына крахмально-снежной фаворитки власти. Он, пока неистово мотал счётчик, скоренько отбегал в подвал и всякий раз возвращался оттуда отоваренный любым питейным набором. И это было замечательно удобно. Со своей стороны, бабушка тоже иногда подкидывала на молодость, не забывая, кроме непреложных дат, и всенародные праздники. Моисей же Наумович не баловал – реально участвовал лишь в случае прямой отчаянной нужды, с которой Лёка сперва шёл к отцу, а уж по остатку добирал на женской половине. Главное, все трое гордились им: отец – тайно и отчасти критично, женщины – открыто и без затей. Теперь же требовалось начать выживание не только в мыслях, но и на деле, изолировавшись от того места, где его не захотели понять. И где натурально оскорбили Катю.