Накануне праздника 7 Ноября Третьяковы устроили вечеринку. Позвали кое-кого из педагогов: Ермолина с женой, Ладейщикова, Рагозину, ближайшую соседку Гутман, Гурьева с женой. Степанида Мелентьевна наготовила множество и холодных закусок, и горячих блюд, настряпала и сладких пирогов, и с мясной начинкой, слоёный торт «Наполеон». Стол ломился от яств. Гости были весьма довольны, хвалили хозяйку как великую стряпуху-мастерицу. На случай, если не хватит припасённого вина, она ещё и браги наварила по старинному немецкому рецепту.

За истекшие три месяца Третьяковы напрочь избавились от болезненной ненасытности, уже свыклись с теперешним благополучием. Эта первая пирушка на новом месте подводила черту под прошлой, похожей на страшный сон, ущербной жизнью и удостоверяла Третьяковых в том, что они на подъеме, что перспективы на будущее у них радужные, и потому можно с полным правом насладиться тем, что есть, и принять знаки уважения от коллег.

Щепетильная тема противостояния двух лагерей благоразумно никем не была затронута, словно в детдоме царила тишь да благодать. Если б Гурьевы не пришли, это здорово встревожило бы Третьяковых, но поскольку они угощались за их столом, то можно было предполагать, что они не в стане Хрунько, а скорее всего держат нейтралитет.

Пьяный Гурьев был смешон. Без предисловий, явно продолжая давнишние семейные распри, он, поникнув головою, плачуще брюзжал:

– Наташку, если что, не отдам тебе, так и знай! Моя Наташка, моя-а!

Разговоры о возможном разводе и дележе детей в семье Гурьевых были постоянной темой. Агриппина Константиновна не впервой объясняла застолью, что это идея фикс её чадолюбивого муженька, что все его страхи безосновательны, что у них всё хорошо. Гости помалкивали да на ус мотали.

Старожилы детдома знали, что Гурьев ревнует жену к директору. Да и как не ревновать?! По сравнению с бугаём Хрунько зам. министра просто мозгляк. Он даже ростом ниже супруги! Разве ж можно не подозревать, что аппетитная, в самом соку женщина поддастся соблазну, уступит домогательствам такого жеребца, как Хрунько?! По долгу службы директор с завучем имели возможность частенько уединяться в кабинете в конце рабочего дня для обсуждения важных школьных проблем. Благоприятнейшие условия для греховных поползновений!..

Зима на Севере не приходит, а обрушивается. Вслед за обвальными снегопадами враз наступает стужа за 30 и 40 градусов, а чуть позже за 50 и 60 и держится упорно, фактически до весны. Русский человек, а сибиряк тем более, к зиме относится покладисто, зимой-зимушкой её именует в песнях. Северная же зима нежных чувств ни у кого не вызывает, она строго экзаменует на выживаемость. На Севере всё живое озабочено спасением от стужи, которая тяжким бременем наваливается из бездонных космических пространств и вонзается, вгрызается, проникает как можно глубже во всё сущее на земле. Никто без крайней надобности не станет торчать на открытом воздухе, под беспощадным глубоким небом, всяк стремится спрятаться в какое-либо укрытие, в тепло.

В конце октября Валентин надумал попроведать дядю и двоюродного брата. Когда шёл по окраинной улице портового посёлка, заметил, что в новопостроенных домах частного сектора оконные рамы не застеклены, а просто-напросто обтянуты белой тканью. Сквозь эту ткань хорошо был слышен кашель простуженных жильцов. В некоторых рамах сверкали вшитые стеколышки величиной с ладонь, видимо, для того, чтобы можно посмотреть, что делается на улице.

Шороховы радушно встретили Валентина, напоили чаем. У них всё обстояло благополучно. Георгий работал счетоводом в конторе горторга и учился на курсах бухгалтеров. Из-за контузии и ран о лучшем и не помышлял. Валентин спросил дядю, почему у новосёлов на окраинной улице рамы в окнах не застеклены.

– Это не редкость на Севере, – объяснил товаровед, – не успевают сюда завозить стекла столько, чтоб всем хватило. А на золотоискательских приисках, на перевалочных базах – сплошь и рядом белым полотном затягивают рамы. Оно ведь, стекло-то, имеет свойство трескаться, ломаться, бьётся и в дороге, при погрузке-разгрузке. Так что не удивляйся. Пройдут годы, прежде чем обеспечим всех всем необходимым. Америка-то снабдила нас, северян, многим чем, вот только про оконное стекло никто им почему-то не подсказал, хах-ха!

Часты стали туманы, как правило, при резком перепаде температур, переходе от лютого холода к совсем уж невыносимому. Про такие туманы в «жилухе» и не слыхано. Густота их такова, что в пяти шагах ничего не видно. Белый снег под ногами и белый туман вокруг сливаются в одно целое. Пешеходу кажется, что он на дне речном или морском, и не идёт, а плывёт, подобно рыбе. Вот появилась бледная, белёсая фигура – ни лица, ни одежды на ней не различить. Встречная фигура-рыба очень быстро, буквально за три секунды, проплывает мимо, только возникла – и нет её! И закрадывается страх потеряться и погибнуть в этой бескрайней белой пучине, в которой утонула, кажется, вся вселенная. Пешеход должен держать в уме схему улиц города, чтобы точно определять, в какой момент оказался на перекрестке, и безошибочно повернуть туда, куда надобно. Студенты пединститута при таких плотных туманах ходили только на занятия да обратно в общежитие, ну ещё в столовую, в библиотеку. Случалось Валентину и домой, к родителям добираться в таком туманище, дорога без отворотов прямехонько приводила к детдомовскому посёлку, так что никакого риска заблудиться не было.

Отличить по ощущениям организма 50-градусный мороз от 60-градусного, а тот от совсем уж немыслимого 70-градусного невозможно – вроде бы совершенно одинаково. Однако при 70-градусной лютости стены деревянных жилищ прекращали выполнять своё назначение, закрадывалось совершенно жуткое подозрение, что они непостижимым образом сделались такими же тонкими, как брезент палатки! Мягкий комнатный воздух незаметно улетучивался наружу, а наружный, звенящий, как туго натянутая струна, состоящий из колючих ледяных иголочек, так же незаметно, тихой сапой проникал в дома. Люди были вынуждены топить печи беспрерывно, но не для того чтобы повысить температуру в помещении, ибо это невозможно, а чтобы согреться возле пышущих жаром печей. К счастью, 70-градусное безобразие случалось редко и, как правило, ненадолго, дольше двух суток не держалось. В студенческих общежитиях печи-голландки топили раз в сутки, днём и вечером было терпимо, ночью же поверх двух одеял Валентин набрасывал своё длиннополое пальто на вате. К утру чернила в чернильницах, что стояли на столе, замерзали. Задним числом Валентин понял, что просчитался, поселившись на втором этаже: в комнатах первого было теплее.

От сумасшедшей стужи в носоглотке безостановочно накапливалась влага, и её приходилось то и дело сплёвывать. Плевок мгновенно превращался в ледяной шарик и, упав на утоптанную до ледяной твёрдости заснеженную дорогу, катился по ней. Валентина забавляла эта своеобразная мальчишеская игра. Пока он добирался от общежития до института, за два квартала, успевал пустить перед собою котом десятка три таких шариков.

Первый раз Валентин обморозил левую щеку по дороге в детдом. В какой-то момент он почувствовал резкий щипок, но не обратил на это внимания. Когда пришёл домой, зловещее белое пятно обморожения охватило всю щеку!.. Позже он уже не допускал подобной оплошности, немедленно, как только дед мороз ущипнёт за нос, щеку или подбородок, тёр обмороженный пятачок рукавом зимнего пальто. Драп как нельзя лучше годился для этой лечебной процедуры. Обмороженный участок выделял крупные капли липкой вонючей жидкости, которая, засыхая, превращалась в коричневого цвета коросту. Недели через полторы короста начинала шелушиться и маленькими кусочками отваливаться, обнажая новую кожу, розовую и нежную, как у новорождённого младенца! Но и эта кожа отнюдь не была застрахована от вторичного обморожения, напротив, оказывалась более уязвимой для немилосердной северной стужи. В Киренском районе тоже, бывало, обмораживались люди, но там это случалось редко.