– Но правильно, – говорит ДеВиз. – Ты же сам знаешь, как там холодно. Постоянно наверх уходил.

– Припоминаю, – говорю я.

Всплывает обрывок: порывы ночного ветра вокруг лагерного костерка – меньше того, что сейчас перед нами в камине, защищен камнями, чтоб не задувало, потому что деревьев вокруг нет. Рядом кухонная утварь и рюкзаки – лишнее укрытие от ветра, – и канистра с талой водой. Воду надо собирать загодя, потому что выше границы лесов снег не тает после заката.

ДеВиз говорит:

– Ты сильно изменился. – Испытующе смотрит на меня. Будто спрашивает лицом, запрещенная это тема или нет, – и по моему виду догадывается, что да. Добавляет: – Как и все мы, наверное.

Я отвечаю:

– Я вообще не тот человек. – От этого ему вроде бы полегче. Знай он буквальную правду, легче б ему не было. – Много чего произошло, – говорю я. – Случилось такое, что важно распутать – хотя бы в голове. Потому-то, среди прочего, я сюда и приехал.

Он ждет, что еще я скажу, но к камину приходят учитель рисования с женой, и мы замолкаем.

– Воет так, что ночью, похоже, будет буря, – говорит учитель.

– Вряд ли, – отвечает ДеВиз.

Возвращается Крис со свитерами и спрашивает, живут ли в ущелье призраки.

ДеВиз удивленно смотрит на него:

– Нет, но есть волки.

Крис задумывается и спрашивает:

– А эти что делают?

– Скотоводам кровь портят, – хмурится ДеВиз. – Режут телят и ягнят.

– А на людей охотятся?

– Не слыхал, – отвечает ДеВиз и, заметив, что Крис разочарован, добавляет: – Но могут.

За ужином голец идет под шабли из округа Бэй. Сидим порознь в креслах и на диванах по всей гостиной. Окна с одной стороны выходят на ущелье, но сейчас снаружи темно, и в них отражается лишь огонь в камине. С его теплом мешается внутреннее тепло от вина и рыбы, и мы почти не разговариваем, только одобрительно бормочем.

Сильвия вполголоса просит Джона приглядеться к большим горшкам и вазам, что расставлены по комнате.

– Я оценил, – реагирует Джон. – Здорово.

– Работы Питера Вулкаса[16], – говорит Сильвия.

– Да ты что?!

– Он учился у мистера ДеВиза.

– Ну ничего себе! А я чуть было одну не опрокинул.

ДеВиз смеется.

Потом Джон что-то бормочет себе под нос, поднимает голову и объявляет:

– Это – все… для нас это – просто все… Теперь можно возвращаться на Колфэкс-авеню, 26–49, еще на восемь лет.

Сильвия скорбно произносит:

– Давай не будем об этом.

Джон останавливает взгляд на мне:

– Если у человека друзья могут устроить такой вечер, он вряд ли может быть плохим. – Серьезно кивает. – Все, что я о тебе думал, – неправильно.

– Все?

– Ну, кое-что.

ДеВиз с учителем улыбаются, неловкость отчасти рассасывается.

После ужина приезжают Джек и Уилла Барснесс. Снова ожившие фотографии. Джек в гробничных фрагментах запечатлен как хороший человек, он пишет и преподает в колледже английский. Затем приезжает скульптор с севера Монтаны – он зарабатывает тем, что пасет овец. ДеВиз представляет его так, что я догадываюсь: раньше мы не были знакомы.

ДеВиз сообщает, что пытается убедить скульптора пойти работать к ним на факультет, а я говорю:

– А я попробую его отговорить. – И подсаживаюсь к нему, но то и дело беседа подмерзает от неловкости. Скульптор крайне серьезен и насторожен: очевидно, потому, что я – не художник. В его глазах я похож на следователя, который шьет ему дело, и лишь когда выясняется, что я занимаюсь сваркой, он со мной примиряется. Уход за мотоциклом открывает странные двери. Он говорит, что варит металл примерно потому же, почему и я. Когда наберешься опыта, сварка дает огромную власть над металлом. Можно сделать все. Скульптор вытаскивает фотографии своих работ: прекрасные птицы и звери с текучей металлической текстурой поверхностей, ни на что не похоже.

Потом я пересаживаюсь и беседую с Джеком и Уиллой. Джек уезжает – его назначили руководить кафедрой английской филологии в Бойси, Айдахо. О местной кафедре он говорит как-то сдержанно, но, в общем, отрицательно. Оно понятно: иначе бы и не уезжал. Припоминаю, что он в основном писал прозу, английский преподавал между прочим, а наукой систематически не занимался. Кафедра была издавна расколота этими направлениями, и отчасти из этого раскола пророс – ну, или ускорился им – дикий букет идей Федра, о которых никто раньше не слыхал. Джек поддерживал Федра, хоть и не вполне понимал его, – но видел, что прозаику там есть с чем поработать, это вам не лингвистический анализ. Раскол старый. Как между искусством и историей искусства. Один делает, другой говорит о том, как это делается, – и разговор, кажется, с делом никогда не совпадает.

ДеВиз приносит какую-то инструкцию по сборке жаровни и просит меня оценить ее с точки зрения профессионального технического писателя. На сборку хреновины он потратил весь день, чтоб эта инструкция провалилась.

Но я ее читаю, и это вполне себе инструкция, прямо не знаю, к чему придраться. Конечно, вслух говорить этого нельзя, и я старательно ищу какую-нибудь зацепку. Нельзя сказать, правильная инструкция или нет, пока не проверишь на аппарате или процессе, который она описывает; а здесь я вижу лишь разбивку по страницам – она мешает чтению, приходится скакать от текста к иллюстрациям, это всегда плохо. Принимаюсь пинать этот недостаток, и ДеВиз поощряет каждый мой пинок. Крис берет инструкцию посмотреть, о чем я.

Но пока я ее пинаю, описываю муки непонимания от плохо составленных перекрестных ссылок, у меня возникает подозрение, что ДеВизу трудно их понять вовсе не поэтому. Инструкции недостает гладкости и непрерывности – вот что его оттолкнуло. ДеВиз не способен понимать, если стиль изложения безобразный, рубленый, с нелепыми фразами, что свойственны инженерным и техническим текстам. Наука имеет дело с ломтями, обрывками и кусками, непрерывность лишь подразумевается; ДеВиз же работает только с непрерывностями, где подразумеваются ломти, обрывки и куски. Вообще-то он хочет, чтоб я предал анафеме недостаток художественной непрерывности, на которую инженеру глубоко наплевать. Обвинять тут – как и во всем, что касается техники, – можно классико-романтический раскол.

Крис же тем временем берет инструкцию и складывает ее так, как мне не приходило в голову: иллюстрация теперь укладывается рядом с текстом. Я примеряюсь раз, затем другой – и чувствую себя героем мультфильма, который только что шагнул с края утеса, но еще не упал, ибо не понял, что с ним случилось. Киваю, наступает молчание – и тут я осознаю, что со мной такое, и все взрываются долгим хохотом, он эхом раскатывается по всему ущелью, а я луплю Криса по макушке. Хохот утихает, я говорю: