– Еще вопрос. Впервые мы услышали кличку Безносый от одного налетчика. Потом он исчез. Не вы его?

– Это Лихарев, что ли? – спросил казак. – Из Марьиной Рощи?

– Да.

– Нет, он сам убёг. Атаман искал человека, чтобы способный был. Ну, предложили Лихареву. Тот сходил с нами один раз и больше не стал!

– Что так?

– Да он поглядел на Безносого в деле и опешил. Убивать-то, говорит, зачем? Всю полицию тока взбаламутили! Стукнули в голову, чтоб не до смерти, взяли дуван и ушли… А тут? Нет, я с такими дураками дел не имею! И концы в воду.

Лыков откинулся на спинку стула, пристально всмотрелся в арестованного. Было чувство, что тот говорит правду. И не станет долго запираться…

– Ну что, Иван, поговорим откровенно?

– А поговорим!

– Плохо твое дело.

– Совсем плохо, ваше высокоблагородие?

– Совсем. Убийство, побег, затем разбой. Скольких вы там в Ростове зарезали, я не знаю, но по Москве за вами шестеро. Плюс покушение на убийство полицейского. Меня то есть. Это бессрочная каторга.

Отченашенко насупился и долго молчал. Потом спросил:

– Сделать-то можно что-нибудь? Или уже конец? Подыхать пора?

– Расскажешь все честно – два-три года судья скинет. Но не больше.

Бывший казак закрыл лицо шапкой и застыл так.

– Надо было раньше думать, как ответ держать, – продолжил Алексей. – Ты чего же хотел?

– Денег я хотел да легкой жизни… Значит, бессрочная?

– Нет. Это лишь называется так. Сроки есть. Прибудешь на Сахалин, тебе там сразу скинут до пятнадцати. Дальше порядок такой: шесть-семь лет в разряде испытуемых, это самые тяжелые будут годы. Потом, если нет замечаний от начальства, переводят в разряд исправляющихся. Живешь уже не в тюрьме, а на вольной квартире. Только кормиться ходишь в казарму, а можешь брать пайком.

– Да вы что!

– Точно говорю, я же там служил начальником округа. Исправляющимся будешь лет пять, много шесть. Затем на поселение. Строишь дом, берешь бабу в хозяйки, из таких же арестанток, и живете семейно. Детей можно завести.

– Чудеса говорите… То есть жизнь на каторге не кончается?

– Ты, Иван, сам свою жизнь сгубил. Винить некого. Но есть возможность исправить, последняя. Трудно, долго, тяжело… Однако выбраться можно. Через десять лет поселения получаешь права крестьянина и уезжаешь с Сахалина. Можешь даже домой вернуться, на местожительство. Раньше было нельзя, а теперь разрешили. Представь себе это и подумай. Женишься, дети пойдут, и к старости у тебя будут семья и дом. Только к старости! Но будут. Решай сейчас.

– Что от меня требуется, ваше высокоблагородие? Арсентия выдать?

– И Арсения выдать, и показания дать правдивые. Обо всем, что вы с ним натворили.

– И суд может скинуть годик-два?

– Я напишу в акте дознания, что ты помог сыскной полиции. Следователь передаст дело прокурору, и там будет то же самое. Прокурор в суде, когда заявит требования, отметит твою помощь и попросит смягчить наказание. Судьи всегда идут навстречу.

– Понял. Спрашивайте, что хотите, ваше высокоблагородие! Как на духу. Что ж, мне одному на нарах гнить? Нет, резали вместе и отвечать надо вместе!

– Хорошо. Как нам поймать Безносого?

– Квартира у него есть в Дегтярном переулке, но вы уж его там не застанете. Он от Саврасенкова туда побежал. Спохватал вещи и утек. Где теперь его искать?

– Ты, если бы хотел его найти, что бы сделал?

– Я бы к Агриппине пошел.

– Вот как? Она его маруха?

– Да. И еще казну хранит. Вы заметили, что денег в квартире почти не взяли? Ножи там, револьверы… А мы ведь семь тыщ награбили! Арсентий их к Груше снес и ей доверил. Вот там что!

– Любовь у них?

– Это у него любовь, а баба свою сметку имеет. Крутит им, как ей выгодно. Хитрая!

Надворный советник устроил очную ставку Затейниковой с Отченашенко. Баба опять показала нрав.

– Какие еще деньги? – крикнула она в лицо казаку. – Ты мне их давал?

– Нет, давал Арсентий. Он мне сам о том сказал.

– Никакого Арсентия я знать не знаю и денег никаких не видела! Оговор это!

После такой беседы Лыков понял, что бабу надо выпускать. Прямых улик против нее как не было, так и нет. В суде она выкрутится и только опозорит сыскных. А на свободе от Груши больше толку. На нее можно ловить Безносого, как на живца.

Так и сделали. Затейникову выпустили, а в «Сережкиной крепости» устроили засаду. И на третий день атаман попался.

Когда Лыков выбил дверь, Безносый уже держал Агриппину за горло. Глаза у него были страшные, отчаянные. Накладка отвалилась, открыв безобразное увечье.

– Ах ты, ведьмино племя! Продала меня? Так получи! – Гайменник занес над бабой нож.

– Арсюша, это не я! Арсюша, не бей, это не я! – завизжала маруха. Но любовник не собирался ее слушать.

Тогда Лыков сделал шаг вперед и сказал возможно более спокойным голосом:

– Арсений, это действительно не она. Зарежешь ни за что. Опусти нож, сдавайся.

Гулый застыл, но все же чуть-чуть отодвинул лезвие от шеи Груши.

– Врешь, сыскарь! Сговорился с этой курвой?

– Дурак ты, Арсений. Зачем сюда явился? Знал ведь, что мы тебя здесь ждать будем.

– Знал…

– И пришел.

– Соскучился по ней… А она!!! – Атаман опять занес нож.

– А она нам не помогала. Мы ее нарочно отпустили, чтобы тебя изловить. Но Груша ни при чем. Слово дворянина.

Это «слово дворянина» подействовало на уголовного больше всех других аргументов. Он вдруг размяк. Лыков не двинулся с места, хотя мог бы уже достать Безносого в броске. Уродливое лицо атамана неожиданно изменила улыбка. Он погладил бабу по волосам, сказал растроганно:

– Не выдала! Грушенька, ласка моя, дролечка… Прости-прощай, зазнобушка… Вспоминай иной раз… А я тебя тоже не выдам!

И бросил нож. Уже через минуту скованного наручниками Безносого усаживали в пролетку.

Дознание завершилось быстро. Гулый и Отченашенко дали признательные показания. Но оба отрицали, что Агриппина Затейникова состояла при шайке наводчицей. Иван отказался и от своих слов про казну, доверенную бабе. Видать, не просто так: ему объяснили, что идти на каторгу лучше с капиталом. Груша или вернула деньги разбойникам, или обещала посылать их на каторгу. Второе маловероятно, поскольку Отченашенко вряд ли поверил бы ее обещаниям. Факт тот, что Агриппина не отдала полиции ни копейки и благополучно избежала наказания. Следователь исключил ее из дела за отсутствием прямых улик.